«…Ко дню именин годовалого ребенка был сделан конь деревянный потешный на колесцах железных прорезных, обтянутый жеребячьей кожей, с седлом, положенным на войлок, обитый серебряными гвоздиками, с прорезными железными позолоченными стременами и с уздечкой, украшенной изумрудами».

Не этот ли конь помог потом царю усидеть на живом скакуне в толчее кровавой Полтавской битвы?.. Куплю и я тебе, сынок, деревянного коня, только попроще. Если, конечно, достану в ДЛТ. За всякими дефицитными штуками нынче очереди. Царевичей много рождается. И каждому нужен конь, свой конек… А потом «жигуль-жигулек»… И пошло-поехало..

«…К тому же дню были сделаны царевичу игрушечные два барабанца размерами один в четверть, другой в 3 вершка».

На барабане потом царь так отбарабанивал маршевые да боевые ритмы, что никто за ним не мог угнаться. Тебе, сынок, тоже будет этакая штукенция, только вот не лопнули бы нервы да ушные перепонки у мамы с папой… акустика и хоромы не те… Ладно, пойдем дальше штудировать, как цари жили, да как мы их теперь переплюнули во всяких штучках-дрючках, мол, знай наших, тоже не лыком шиты…

Петр поднимал и опускал крошечную ручку своего сына и от души развлекался шутливым своим бормотанием. Сын улыбался, сопел, пыхтел, ворочал глазами, боролся, отпихивал руку отца, стремясь к полному освобождению от сковывающих движения пеленок. Анюта все еще была на кухне. Петр читал дальше:

— «…В июле 1673 года в детской появляется музыкальный инструмент — цымбальцы маленькие с золотым шнурком и кистями».

Теперь повальная мода покупать детям пианино. Всякий теперь должен уметь бренчать хоть одним пальцем «собачий вальс». Ничего, сын, тебе такого не будет.

«…А к 1 октября сторож Оружейной палаты изготовил для царевича деревянных лошадок и пушки из липового и кленового дерева».

Ну, в общем, были у царевича потом луки, стрелы, карета, в которой можно было кататься по хоромам, и снова «барабанцы», ножики, топоры игрушечные, знамена сафьяновые, булавы, пистоли, карабины…

«Вот тот безмятежный, волшебный мир игрушек, в котором протекали первые годы беззаботного младенчества. К трехлетнему возрасту ясно начинают обнаруживаться наклонности и вкусы царевича: в бесконечном запасе игрушек делается отбор, преобладание начинают получать военные „потехи“. Для игр подбирали всегда сверстников, детей придворных, в особенности из царицыной родни…»

Тебе, сын, тоже придется играть в окружении царицыной родни, у меня ее мало, а вот у мамы нашей целое поселение сестер да теток, особенно там, далеко у поморов, в Гридино… Там хорошо тебе будет потом… вода, лодки, дети, свобода… Детей там любят.

А насчет трех с половиной лет, в которые определились царевы наклонности, — очень интересное сообщение академика Богословского. По современным данным науки считается, что именно к трем годам человек формируется в своей основе — натура, характер. Во все остальное время детства, отрочества и юности идет лишь доработка, доделка человека…

Скажу тебе, сын мой, без всякого секрета, что умные, да талантливые, да трудолюбивые и беспокойные люди совершенствуются до самой смерти, так и не достигнув идеала… Но стремиться к этому надо непременно, а иначе рано увянут, усохнут душа и мозг, и только видимость человека будет шаркать ногами по земле… Попробуй и ты, сын мой, проявить все лучшее, что в тебя вложила природа, а я постараюсь тебе помочь найти себя. Я постараюсь по правде рассказать тебе обо всем, ничего не утаивая, не приукрашивая ни в себе, ни в людях — взвешивай, сопоставляй, разбирайся сам, иди дальше и дальше… Ты, сын, будь красивым, счастливым будь…

И вдруг Петр подумал, что, может быть, именно сейчас происходит такое таинство, «сговор» между ним и сыном, от которого зависит то, что должно совершиться в будущем… Ребенок, сын, живое и в то же время пока еще бессловесное, безвольное, бездумное существо, ему еще предстоит пройти большой путь… его еще надо научить звукам, знакам, словам, великому умению мыслить.

— А пока весь мир в твоих глазах перевернут вверх тормашками, и все надо будет когда-то поставить с головы на ноги… И нам с мамой еще предстоит долгий путь терпения, борьбы и любви.

Петр и не заметил, что снова говорит вслух сам с собой, хотя и обращаясь к сыну. И только когда малыш заплакал, заревел, он вполне вернулся к действительности, стал трясти кроватку, поглаживать малыша по голове и животу, но тот разревелся еще громче.

Анюта вбежала в комнату, взяла сына на руки и пошла по кругу, устало, сосредоточенно, молча, а Петр вновь сел на свое место, стал смотреть на желтые обои, суживающие и без того неширокую комнату, на фотографии трех бородачей на стене, на самодельный парусник, чайный клипер, на вершины тополей за окном… и вновь вернулись к нему мысли о дорогах и о том, что надо бы поскорее продать мотоцикл или занять у кого-то денег. «Съезжу куда-нибудь хоть на денек…»

Анюта все ходила и ходила по кругу, покачивая ребенка. По кругу, по кругам стало вспоминаться Петру плохое и хорошее… Многое в жизни, оказывается, совершалось по кругу, по кругам, по спирали вверх или вниз, или топталось на одном месте. И даже рождение сына представилось теперь Петру рождением самого себя заново…

— Аннушка, моя дорогая. Ты поспи, отдохни хоть часок, а я пойду с малышом погуляю. Когда проснешься, надень лучшее платье, пойдем в ресторан.

— В ресторан? — удивленно вскинула брови Аннушка.

— Ну да, в самый настоящий ресторан. Давай покутим! В «Метрополь» или в «Садко».

— А сын? — все еще не веря в такую возможность, спросила Анюта.

— Сдадим соседям, пусть присмотрят.

— А деньги?

— Деньги достану, это ерунда. На ресторан деньги всегда найдутся, у того же соседа перехвачу.

И тут Аннушка поверила.

— А платье? Платье какое надеть мне, милый?

— Платье? Голубое, с горошками, с вырезом вот тут. Тебе оно очень идет.

— Тогда я и кулон смогу надеть, тот, который ты мне подарил, помнишь, в Новгороде?

— Все помню. И ресторан «Детинец». Боярские щи. рыбу по-царски… А медовуха, помнишь, как она на тебя подействовала? Ты сказала «ой» и упала в сугроб. А я рядом шлепнулся. А потом ты сказала «ай» и снова в сугроб, и я опять рядом шлепнулся, и так мы шли довольно долго.

— Да, вот мы и нашлепались, что деньги потеряли, — вспомнила Анюта.

— Разве это потеря? Мы ведь такое потом нашли… А помнишь, как танцевали? Вот и теперь я хочу вернуться на дивном веселе. Ух напьемся, натанцуемся, а потом целоваться будем где-нибудь на берегу Невы. Давай-ка полежи, сил наберись, и в путь… К веселью, мой одуванчик…

Александр Титыч приехал из Гридина внезапно, без телеграммы — «чего беспокоить-то», привез целый чемодан-чемоданище гостинцев — «всякой рыбки да икорки…» и наотрез отказался поселиться у старшей дочери: «Где внук — там и я, поживу недолго, потерпится…»

Гостинцами Титыч одарил всю квартиру и даже соседей по лестничной площадке, казалось, все были для него родней, и, если бы можно было соорудить в тесной кухне стол для всех («в комнате Данилки нельзя, ему народ вреден, дышать нечем»), попировал бы он шумно и щедро, как в своем большом дворе возле крепкого дома. Петр увидел в этом не только щедрость натуры, но и желание задобрить всех вокруг, чтобы «молодым было полегче». И еще думалось, что Дед, раздавая подарки, будто бы просит, чтобы его простили за шумный нрав, за громкий голос, непривычно сильно звучащий в маленьких комнатах; — за натужное покашливание, покряхтывание после каждой выкуренной на лестнице папиросы, за фырканье и звучное плесканье водой возле раковины и брызги на полу, за тяжелые, широкие шаги вперевалочку, за «неудобную, стеснительную для других», кряжистую свою фигуру. Вскоре он успокоился, затих.

Просыпался Дед рано, в пять утра, в маленькой, специально для него отведенной части комнаты, за шкафом. Открывал глаза и, протяжно вздохнув, смотрел на старые карманные часы, висевшие на стене на длинной латунной цепочке с перламутровым брелоком.