— Так он жив! — воскликнул Хасен, поняв только одно: Даурен жив!

— А ты что обрадовался? Жив, жив, еще нас переживет, только такой живой — хуже всякого покойника. В плену он! Понимаешь, в плену. Бросил винтовку и сдался.

Хасен покачал головой.

— Если попал в плен, то, значит, не мог уж стрелять, значит, шибко раненый был.

— Хм! Хорошие рассуждения! Так что же, у него винтовки не было, чтоб застрелиться? Ножа, чтоб перерезать себе горло? Знаешь, что мне сказал майор Харкин? Вернется ваш Даурен, сошлем на двадцать пять лет в Сибирь. Советские воины не сдаются, они либо побеждают, либо умирают. У советского народа нет пленных, есть изменники родины и враги народа. Вот так сказал майор Харкин — храбрейший человек!

— Так он что, не на фронте с ним встретился? — спросил недоуменно Хасен, он действительно что-то не все понимал.

— Такие люди здесь нужны! Они укрепляют тыл! — прикрикнул Еламан. — Помогают бороться с таким врагом, как твой брат, если он вернется, и с такими приспособленцами. как ты. Так вот, дорогой. Мы тебя больше держать у нас не станем. Не то мы учреждение! Подавай заявление об уходе, понял?

— Это все Харкин вам велел? — спросил Хасен.

— Что Харкин! Я сам хозяин! Сам все знаю! — взревел Еламан. — А с товарищем Харкиным у тебя еще будет разговорчик! Не бойся! Будет! Получай расчет — и скатертью тебе дорога, понял?!

— Понял! — по-солдатски зычно ответил Хасен. — Все понял! Понял, что и ты и твой Харкин мизинца моего брата не стоите. Сто раз скажи, что Даурен добровольно сдался в плен — я сто раз тебе плюну в лицо. Тебе и твоему подлецу Харкину! Будь он неладен, — и Хасен хромая выскочил за дверь.

— Ну, погоди, погоди! — крикнул ему вслед Еламан. — Придешь ты ко мне за расчетом! О майоре Харкине так отзываться! Ну, погоди, погоди!

За расчетом Хасен не пришел, но доблестный майор Харкин, герой тыла, с этого дня Хасеном заинтересовался всерьез. Как неделя — так повестка. Как день — так вызов. Вот тогда он и решил оставить город и заняться охотою. По пустыням и лесам майор Харкин за ним, верно, гоняться не стал: плюнул! А теперь, значит, нос и ему, Еламану, и славному майору Харкину! Правда, уже вышедшему на пенсию и на свободе мирно играющему в преферанс и дурачка, но все равно герою. Да-с, будет ему теперь и дурачок и джокер. Даурен вернулся! От этих мыслей Еламан заворочался и поднял голову. И сейчас же услышал голос Жарикова.

— Спи, спи, еще рано, — и к Даурену: — Так значит, эти степи вы знаете насквозь?!

— Хорошенькое дело! — усмехнулся Даурен. — Не знать своего родного дома. Ведь в этих местах я вырос. Одна у меня мечта была все время: обнаружить тут медь. Тогда край оживет.

— Что медь здесь есть — это уже доказано, — сказал Жариков.

— Промышленное это месторождение или нет! — вот что нужно определить, — ответил Ержанов. — А это труд немалый. Нужно в совершенстве обладать современными методами разведки и анализа, чтоб ответить на этот вопрос. Впрочем, на этот счет я спокоен. Ведь здесь работает Нурке Ажимов.

— Так вот мы и дошли до основного пункта нашего разговора, — сказал Жариков и сделал очевидно какой-то резкий поворот в сторону Ержанова. — Оставайтесь здесь работать вместе с нами. Ведь Ажимов ваш ученик! И не ездите больше никуда. Вам необходимо хорошо отдохнуть и посидеть на месте. А главное — вы здесь нам очень нужны. Прямо таки позарез. Имейте в виду — это не просто разговор, это официальное предложение. Говорю от имени Геологического комитета.

— Спасибо, принимаю, — ответил Даурен, — наверно, это действительно будет умнее всего — поработать с Ажимовым. Однако давайте спать, вон как на небе стоит Большая Медведица... Скоро рассвет...

...Утром их разбудил рев мотора. Еламан возился с машиной. Солнце только что встало. Теперь можно было разглядеть всю окрестность. Озеро Балташы оказалось голубым-голубым. Другой берег едва видно, и если чуть прищуришься, можно подумать, что стоишь на берегу моря.

Утро стояло тихое, безветренное, волны бесшумно катились к берегу, и чуть-чуть покачивались золотые макушки тростника. Сочная речная трава, наполовину залитая водой, росла такой мощной и пышной, что казалась уже не просто травой, а каким-то оранжерейным растением. Само озеро дремало, но воздух вокруг гудел от крика, клекота и взмахов крыльев. Очевидно, бухта, где они остановились на ночь, служила ночевкой птичьим стаям. Сейчас они все пробудились и с криком носились над озером — чайки, лысухи, чирки. Изредка через этот шум прорывался трубный голос лебедя. Два огромных белоснежных красавца не спеша плыли около берега. Они погружали головы в воду и отыскивали какие-то нужные им ростки и коренья. А на большом остром камне — целой маленькой скале — застыл пеликан. Цвет его пера был нежно-розовый, как небо в час заката, а сам он казался огромным, пожалуй, с овцу, и клюв у него был загнут, как ятаган. Он наблюдал за птенцами; с десяток их плескалось около берега.

Даурен посмотрел и расхохотался.

— Ну, птица здесь ведет себя прямо как в московском зоопарке. Там есть тоже такой пруд на новой территории. Но в нем всего с десяток метров, а тут целое море! Чем только не богата эта земля! Чего только в ней не отыщешь! А насчет меди... Ну, ничего, ничего, поработаем, отыщем, откроем.

— Товарищи, мотор заправлен, пора ехать, здесь этих чудес без конца и края! Не пересмотришь! — крикнул Еламан.

И они поехали. Теперь они держали путь уже на восток, в самую Саятскую степь, на место работы экспедиции.

Любимым местом у Дамели в Саяте была вершина сопки Акшоны. Сопка эта находилась у самого поселка, и нынешним летом у ее подножья пробурили глубокую скважину. С вершины сопки открывался чудесный вид на окрестности, и Дамели могла часами смотреть на рабочих, копающихся вокруг скважины, на дощатые крыши бараков, на вышки, похожие на ветряные мельницы без крыльев, — и дальше — на пустую серую степь. Приходила сюда Дамели утром, а уходила уже вечером. Сидит читает, и никто ее здесь не видит и никого ей не нужно. И сейчас в руках ее книга, но глаза только скользят по строчкам. Она думает о другом.

...В тот злосчастный день, вспоминает она, Хасен увел ее далеко за околицу. Там он сам опустился на большую глыбину и ее усадил рядом.

— Дорогая моя, — сказал он, обнимая ее за плечи, — этот день должен быть счастливейшим в моей жизни, но... впрочем, решай сама. Сегодня, — сказал я сам себе, — Дамели Ержанова становится Дамели Ажимовой... Пусть так, но пока она еще Ержанова, ей нужно узнать все... Вот я и решился... — Старик вынул из кармана трубку, неторопливо набил ее (желтый палец дрожал) и продолжал:

— Да, я и решился. Давно надо было это сделать, да все язык не поворачивался. Все медлил, мямлил, раздумывал...

— О чем, отец? — со страхом спросила девушка.

— Сейчас скажу, — вздохнул Хасен, опустил голову, просидел так с целую минуту — не отец я тебе, Дамели, совсем не отец, — девушка приглушенно вскрикнула, и лицо ее сразу стало мокрым от слез. — Стой, не перебивай, не отец я тебе, а дядя. Твоя мать скончалась от родов, а отца в ту минуту около нее не было, он добровольно ушел на фронт с первого же дня войны, и с тех пор про него никто ничего не слышал. Ну, об этом после. Да, вот так, об отце твоем ни слуху, ни духу. Пропал. А тут и мне пришла повестка: явиться в военкомат.

— Так Даурен Ержанов ваш родной брат? — воскликнула девушка.

— Брат, брат! Брат, милая. Твой отец — мой брат, учитель этого прохвоста, отца твоего нареченного. Но об этом тоже после. Ты слушай и не перебивай, мне и так не легко говорить. Ведь меня тут прозвали сумасшедшим. «Сумасшедший хазрет Хасен», — так говорит Ажимов, что греха таить — есть у него для этого повод: я ведь вернулся с ранением черепа. Ах, да что это я все не про то! Так вот, пришла мне повестка явиться с вещами. Ну, куда тебя девать? На счастье, полюбилась ты одной женщине. Соседка она была твоей матери по палате. Койки их рядом стояли. Ребеночек-то у нее родился мертвый, вот она и тосковала: в общем, взяла она тебя из роддома к себе. Я это за великое счастье почел. Посмотрел я на тебя последний раз, подержал в руках, поцеловал и ушел на призывной. А оттуда сразу на фронт. Два года на передовой пробыл, а на третий — слепое ранение в голову, и полгода пролежал в госпитале. Признали неспособным к несению службы и отправили домой! Прихожу, — в руке костыль, на голове повязка. Устроили работать кладовщиком в Геологострое, место не прибыльное, но тихое, чистое, спокойное. Стал приходить в себя, и вдруг вызывает меня начальник и начинает гонять. Твой брат, говорит, добровольно перешел к немцам, и нет ему теперь места на советской земле. А ты уходи, уходи, мы брата изменника держать не можем. У нас работают только надежные люди. А почему я ненадежный? Я надежный, и брат мой надежный, и ни черта он сам в плен не сдался, может, только захватили раненого... А этот на меня тигром. А если раненый, то пореши себя, а врагу в руки все равно не давайся... Так мне, мол, мой друг, майор Харкин, объяснил... Послал я его вместе с этим мерзавцем в одно хорошее место, хлопнул дверью и ушел. И начались тут мои беды. Затаскал меня этот проклятый майор. Такой мозгляк, давни — брызнет, словно вошь... Говорить грамотно не умеет. А тоже кричит, орет, подлец, за родину умирать собирается! Это за письменным столом-то! Меня выводит в самострелы. «И ты и брат твой одного поля ягода!» — орет. Ну что делать? А ведь ты значишься, как дочка изменника... Пошел я к этой женщине, рассказал ей все, и перевели мы тебя на мое имя. А сам я в горы, в степи, в леса подался. Сама знаешь, какой я охотник и сколько немцев у меня на счету. Первым снайпером в полку считался. Шесть наград за два года имел — вот только это и удержало обоих подлецов, чтоб разделаться со мной уж по-настоящему. Ну, а тут война стала к концу идти, времена полегчали. Ни тому ни другому до меня уж не добраться.