(Подпись) Nicolas Belaeff, en place de Secretaire.

В 1817 году Петербургская ложа Трех Светил[349] работала по средам еженедельно.

В среду, 28 марта, с шести часов вечера, стали сходиться и съезжаться братья ложи Трех Светил в дом, где происходили собрания членов союза Великой Провинциальной[350] ложи: предстоял прием «профана» в Орден Свободных Каменщиков и начало посвящения великим мастером, Иваном Михайловичем Евреиновым, было назначено ровно в 7 часов.

Братьев Каменщиков собралось довольно много: всем хорошо известно было, что потребовалось более двух лет для «уловления» Луки Александровича Симанского, полковника лейб-гвардии Измайловского полка. Тронуть сердце намеченного к посвящению, блестящего гвардейского офицера оказалось труднее, нежели предполагали братья Каменщики, несмотря даже на то, что для уловления избраны были два товарища Л. Симанского по полку, отличавшиеся большим рвением к масонскому Ордену. Главари масоны на этот раз ошиблись в выборе пропагандистов, два масона-измайловца не сумели разбудить в своем сослуживце желания узнать масонские таинства. Л. Симанский, поглощенный службой и развлечениями светской жизни, на все предложения и увещания вступить в масонское братство, отвечал неоднократно отказом. «Два из моих приятелей, — вспоминает сам Симанский эти неудачные уговоры, — в разное время предлагали мне вступить в братство, но я от оного весьма равнодушно отказался. Причиною сего, как кажется, были и сами они, а также непривлекательность той цели, какую они мне представляли. Все же оное при собственном самодовольствии моем и было мне преградою к исканию лучшего».

Не успев в своем намерении, масоны, однако, не отказались от надежды выполнить его в будущем, они решили выждать подходящей минуты с терпением и уловление поручить кому-либо другому: выбор пал на измайловца же, Федора Ивановича Долгополова.

Прошел год, другой, масоны словно забыли о своем намерении, молчали, выжидая подходящей минуты, и такая минута настала: Симанский заскучал и тотчас, как лекарство от скуки и недовольства собою, Долгополов указал на вступление в масонское братство, а равнодушно отказывавшийся прежде Симанский с радостью принял возобновленные предложения.

В таких выражениях вспоминает об этом переломе своей жизни Симанский: «Носясь в вихре страстей, забав и мечтах и быв одними наказан, другими отяготясь и исполнен пустоты от последних, начал хотя и не уклоняться, но несколько размышлять об оных, а потому и скучал суетным и бесполезным препровождением времени своего и в сие-то время сослуживец мой, достойный молодой человек, с коим пятилетняя связь и дружество особенное всегда приносили мне услаждение, сделал мне предложение вступить в братство и заключил все оное в сих немногих словах: “Любезный Лука Александрович, — сказал он мне, — зная совершенно твой образ мыслей, а также и твой характер, я твердо уверен, что ты будешь очень сим доволен, ибо занятия твои совершенно согласуются с теми, куда я предлагаю тебе вступить, и не всякому сие я предложу”. Сего было довольно, первое слово, упомянутое им о масонстве, было для меня уже отрадою, слушая друга своего, я ощущал в себе новую жизнь, готовность к иному действованию, какое от меня потребуется, и я представлял оное себе хотя неясно, темно, но истинным и благородным упражнением человека! Я пожал руку друга своего и сказал: ах, я давно сего желал!».

Согласно масонским законам[351], обряд баллотировки в вольные каменщики следовал через две недели со дня подачи просьбы о принятии, если в течение этих двух недель никем не было заявлено чего-либо против предложенного к приему профана. Никаких заявлений против Л. Симанского не поступило, и день приема «достойно ищущего света» был назначен.

Братья каменщики, на коих возложили выполнение обряда посвящения, были: председающий мастер, коллежский советник Иван Михайлович Евреинов; первый надзиратель, генерал-майор Иван Григорьевич Петровский; второй надзиратель, надворный советник Петр Иванович Рубец; ритор, доктор Петр Иванович Мунд и обрядоначальник поручик лейб-гвардии Измайловского полка, Федор Иванович Долгополов.

В 7 часов вечера брат поручитель[352], Долгополов, привез Симанского в ложу, и обряд начался. Симанскому наложили на глаза повязку[353] и отвели в черную храмину[354]. Однако, поручитель настолько был взволнован, что забыл объяснить своему другу о снятии повязки: по ритуалу надлежало снять повязку по уходе поручителя из черной храмины, когда посвящаемый останется один и услышит стук в дверь. Забывчивостью поручителя начало обряда утеряло свой смысл. Симанский, переписывая семь лет спустя свой дневник, вспоминает с сожалением об этом упущении своего друга: «С завязанными глазами отведен я был в черную храмину, в которой, посадя меня, и оставил, не сказав ни слова ни об ударе, ни о снятии повязки (величайшая неосторожность, от которой и все принятие не имело того действия, как-то еще сказано будет). Находясь долгое время в сем положении, я от природы страш-ливый, а слыхав все ужасы, коими испытывают при сем случае, ожидал с твердостью всех таковых; наконец, послышал разговоры, шум и ходьбу и сие также много попрепятствовало и повредило тогдашним моим размышлениям — зала собрания находилась от черной храмины весьма близко, а потому профану, оставленному, так сказать, на собственный произвол, ни малейший шум не долженствовал бы мешать, а не только таковое близкое соседство людей, коих даже голоса можно было различить. Потом все сие умолкло; я слышал голоса вдали и через несколько минут отворились запоры дверей и некто, войдя ко мне, спросил меня: “Для чего же вы не сняли повязки?” Я отвечал, что совсем этого не знал. — “Как же это так, разве вам ничего об этом не сказали?” — Я ничего не слыхал. — “Ну, что же, нечего делать”, и потом, велев мне снять повязку, сказал: “Я вас теперь оставлю, а вы размышляйте о всем том, что здесь видите”. Не могу не пожалеть о том, ибо сие касается моего счастья и блаженства, что в самых важнейших минутах приготовления меня сделаны были таковые большие упущения, хотя первая ошибка и была уже значительна, но ее возможно было еще исправить, но когда брат ритор велел мне при себе снять повязку, тогда уже все для меня исчезло очарование, а наиболее (вероятно, пропущено слово «осталось») желание высвободиться. Открыв глаза, увидел я пред собою знакомое лицо, обвешенное знаками; предметы черной храмины не имели для меня того ужаса, когда бы я их рассматривал не при свидетеле и поражен бы был их нечаянностью. Оставшись один, я подходил к ним и рассматривал их с некоторым уже равнодушием!» Предметы, которые равнодушно рассматривал Симанский, все были символами скоротечности земной жизни: черный большой полуистлевший гроб с человеческим костяком, человеческий череп, положенный на скрещенные берцовые кости, песочные часы; сама комната, маленькая, со сводами, затянута была черной тканью; на черном столе, кроме черепа и часов, была еще библия, открытая на первой главе от Иоанна. Другого освещения не было кроме едва мерцавшего пламени горевшей лампочки, спрятанной в черепе, так что пламя светилось через глазные впадины. Из позднейших изъяснений Симанский узнал, что едва видневшийся свет означал ту искру божественного духа, которая светится в душе каждого человека, будь он даже настолько предан греху, что как бы умер для духовной жизни, но при желании эта искра света позволит отличить тленность всего земного от духовного, непреходящего, символом чего служит слово Священного Писания. Поэтому-то понятным является страстный возглас, горячее моление Симанского, дабы неудачное начало посвящения отнюдь не было указанием на невозможность для него духовного возрождения. «О, всещедрый Спасителю мой! — восклицает Симанский после вышеприведенных слов о равнодушном рассматривании предметов черной храмины, — не попусти, дабы все сие происходившее со мною было предзнаменованием или отпечатком того внутреннего моего состояния, в коем должен навсегда пребыть. Руководи меня духовно к тому принятию, которое есть цель жизни моей и да сии наружные препятствия удостоверят меня, что я есмь еще недостойный приять, видеть, слышать и чувствовать столь величайшие истины. Благодарение Тебе, Создателю мой, что Ты расположил сердце и ум мой в добром намерении и направлении в прочие минуты принятия моего. Аминь»[355].