воздухом — знак доброго расположения и... полез в правый карман брюк,

откуда я доставал ему шоколад.

— Ишь ты, сластёна... — промолвил я и на прощание ещё раз угостил

его.

Слон размахивал хоботом и глухо урчал, словно благодарил меня.

Мы обошли все клетки, где были раненые животные, и оказали им помощь.

Ребятишки сопровождали нас и «уговаривали» зверей по-своему. Животные

смирялись и притихали.

Кто-то из наших бойцов привёз в зоопарк тюкованного сена и стал

раздавать его животным. Слон с жадностью набросился на этот корм. Видно,

изголодался.

Только к вечеру мы управились со своей лечебной работой, а сержант

Сорокин — с кормёжкой зверей.

Мы сели с ним около больших серых камней, сложенных неровной

пирамидой. Между ними темнели входы в пещерки — обиталища обезьян.

Закурив, Сорокин вдруг улыбнулся:

— Умора с этими обезьянами! Фрицев подрали... — и начал мне

рассказывать о своём последнем бое в зоопарке: — Здорово фашисты цеплялись

за своё каменное логово, но мы в Сталинграде академию прошли... Научились

выковыривать их из домов и подвалов. Автоматы и гранаты — наши друзья и

браты.

В отделении осталось пять человек со мной. Остальные выбыли из строя.

Преследовали мы группу гитлеровцев, но офицер и два автоматчика улизнули

от нас в зоопарк.

Четыре вражеских автоматчика в обезьянью пещеру шмыгнули, а офицер

заковылял (ранили мы его в ногу) и забежал в дом к слону.

Забежав к нему в клетку, спрятался за его толстыми ногами, как за

столбами, и давай строчить из автомата. Залегли мы за камнями и стрелять

перестали. Как же стрелять, когда там слон. Убьём ведь его. Жалко.

Приказал я двум солдатам блокировать обезьянью пещерку, куда фашисты

скрылись, а другой паре автоматчиков в обход скомандовал. Поползли они, а

сам я на месте остался.

Нашёл под камнями щёлочку и наблюдаю за противником, а он-то меня не

видит. Смотрю, долбит слона по боку автоматом. «Наверно, — думаю, —

выгнать из клетки хочет. Но зачем?» А слон не идёт. Топчется на месте,

глухо, сердито урчит и бьёт по земле хоботом, как плетью.

Но вот слон закачался из стороны в сторону и пошёл из клетки. Вышел

наружу и зашагал к бассейну, в котором жил бегемот. А впереди слона, у

самых ног, идёт, прихрамывая, офицер, тычет автоматом снизу в голову слона

и озирается по сторонам. «А-а, — думаю, — хитрый, гадюка. Прикрылся живой

бронёй и думает спастись... Заметил, что мы слона жалеем... Но как бы, в

самом деле, не удрал...»

Подал я сигнал, вскочили мы все трое с земли, нацелили на офицера с

трёх сторон автоматы и крикнули: «Хальт! Хенде хох!»* А он уткнул приклад

автомата себе в живот и, повернувшись, сыпанул длинной очередью. Упали мы

на землю. Хоть и без прицела стрелял, но мог зацепить. А слон вдруг

взревел грозно, затопал ногами и хлыстнул хоботом по земле. Потом затрубил

и засвистел, как пароход. Хобот будто резиновый — то сожмёт, то вытянет.

Смотрим, обвил он длинного немца хоботом, как удав, и взметнул его выше

своей головы. Вскрикнул фриц и затих, — наверно, дыханье перехватило...

Разъярённый слонище, прихрамывая и покачиваясь, подошёл к бассейну да

ка-ак плюхнет туда своего обидчика!.. Даже вода через край плеснулась и

бегемот шарахнулся в сторону...

_______________

* Х а л ь т — стой; х е н д е  х о х — руки вверх.

Подбежали мы к бассейну и вытащили его. Это был обер-лёйтенант,

эсэсовец: на рукаве френча белел глазастый череп с двумя костями

крест-накрест. Думали устрашить нас этими картинками, да не на тех

напали...

Обер-лейтенант был ещё живой, но не мог даже выговорить слово

«капут».

После этого бросились мы к обезьяньей пещере, где скрылись два

немецких солдата и где наши автоматчики лежали за камнями у пещеры,

подкарауливая врагов...

Но нам не пришлось выбивать фашистских вояк из пещеры. Они сами

вылезли. Слышим, какая-то возня в пещере, крики и писк обезьяний, а потом

смотрим — ползут из пещеры фашисты на карачках. Подняли белые платочки и

разборчиво по-русски выговаривают: «Плен... плен...» У обоих лица

поцарапаны. Оказывается, на них обезьяны напали.

А слона офицер, наверно, ранил, когда стрелял в нас. Потому он и

взъярился. На этого богатыря жалко было смотреть. Из ноги текла кровь. Он

шумно пыхтел и пронзительно вскрикивал.

Глядя на слона, я сказал своим товарищам: «В нашем народе считают,

что кто сильный, тот и добродушный. Это правильно. Но горе тому, кто

заденет этого добродушного...»

После этого я несколько раз заходил в зоопарк и проведывал своего

друга — Доброго Ганса. Он узнавал меня издали и приветствовал урчанием и

нежным свистом.

НОРКА

В госпитале

Познакомился я с ним в госпитале инвалидов Великой Отечественной

войны.

Дежурная медицинская сестра проводила меня в массажную комнату. Около

кушетки стоял массажист в белом халате, с засученными по локоть рукавами.

Это был мужчина лет тридцати пяти, с причёской на косой пробор, в

тёмно-синих очках. Я поздоровался, массажист поклонился и, застенчиво

улыбнувшись, тихо сказал:

— Пожалуйста, разденьтесь до пояса и ложитесь на кушетку.

Только тут я заметил: массажист слепой!

Всё его бледное лицо было изрыто мелкими шрамиками, как будто

подкрашенными зеленоватой краской.

Я разделся до пояса и лёг на кушетку. Руки у массажиста были тонкие,

мускулистые. Пальцы длинные, с аккуратно подстриженными ногтями. Он

припудрил спину тальком и стал массировать. Начал он с лёгкого

поглаживания, а потом с нажимом глубоко прощупывал тело, будто что-то

искал в мышцах. А то вдруг так рассыпался по коже пальцами, словно

перебирал клавиши рояля. Иногда мягко пристукивал кулаком и затем до

теплоты растирал кожу ладонями.

Сначала от массажа боль усилилась, но потом постепенно стала утихать.

Кожа на спине приятно горела. Минут через пятнадцать, легонько скользнув

ладонью по больному месту, массажист сказал с улыбкой:

— Ну вот, на сегодня, пожалуй, довольно. Как вы себя чувствуете?

Я встал с кушетки и быстро выпрямился, чего до массажа сделать сразу

не мог бы.

— Прекрасно! — бодро ответил я.

Когда наш массажист, Николай Ильич Малинин, закончив работу, вышел из

госпиталя, мы столпились у открытого окна. Было уже послеобеденное время.

Шёл Николай Ильич неторопливо, спокойно, постукивая по тротуару тростью.

Впереди него, чуть левее, шла на поводке крупная собака. Поводок от неё

был пристёгнут к поясу слепого. Всем своим видом — серым окрасом, длинным

туловищем с толстой шеей и стелющейся походкой — собака напоминала волка.

При встрече с прохожими она не сворачивала — видно, привыкла к тому, что

её хозяину уступали дорогу. Прямо на Николая Ильича шёл, о чём-то

задумавшись, высокий мужчина в белой шляпе. Казалось, они вот-вот

столкнутся. Собака остановилась и, оскалив зубы, зарычала. Рассеянный

мужчина очнулся, торопливо снял шляпу и, низко поклонившись, что-то

пробормотал.

Мы рассмеялись, и кто-то из нас проговорил:

— Наверно, с улицы Бассейной...

На углу, где надо было перейти улицу, собака остановилась и села: шёл

трамвай и две машины. Они прошли, и шум их стал затихать. Собака встала и,