лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули.

...Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали

покос и начали убирать ячмень.

В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и

поручили новую работу.

На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из

колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию.

Председателем приёмочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый,

подтянутый кавалерист.

Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили

по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.

Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих

скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых, плотных лошадок определяли

в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт

лошади должны идти «обутыми».

Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял

заведующий конефермой колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров — с виду

сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он

подвёл Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно

спокойно, а как только я прикасался рукой до «щётки», желая поднять ногу и

осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал её в

полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.

— Эх, хорош конь! — с восхищением воскликнул майор Севрюков. — А

ну-ка, проведите его шагом и рысью.

Провели Сокола шагом и прогнали рысью. От намётанного глаза

кавалериста не ускользнули недостатки коня.

— Замечательный рысак. Но что-то он тянет правую заднюю... И почему у

него белые пятна?

Майор Севрюков прощупал пальцами старые шрамы и спросил:

— Да он, кажется, уже ранен был?..

Я пояснил майору происхождение этих недостатков у коня.

— Значит, негоден. Придётся его оставить. Жаль.

— Да что вы, товарищ майор, — торопливо и горячо заговорил Иван

Агапович, — это он немного прицапывает, как постоит. А если разойдётся,

почти незаметно. Зато какая сила! И послушный.

Майор обернулся ко мне:

— Как ваше мнение, товарищ врач?

— Пожалуй, надо оставить.

Иван Агапович разволновался:

— Да что вы... Наш доктор его своими руками вылечил. Ему и дать

Сокола. Пусть ездит. Такой конь нигде не подведёт. Он у меня ни огня, ни

воды не боится.

Мы решили Сокола взять. Взяли и своего донора — Воронка. «На фронте

он понадобится больше, чем здесь...» — подумал я. Только кличка у него

какая-то странная — Воронок. По масти, он был совершенно белый. Видно,

кто-то в шутку так назвал его.

На третий день мобилизации мы грузились в вагоны. Михаил Владимиров

был со мной. Его зачислили в ту же часть, куда я был назначен старшим

ветврачом. Мы очень довольны были. Хорошо с друзьями быть вместе. Особенно

на фронте.

При прощании Иван Агапович обнял сына и вдруг часто-часто заморгал,

будто пыль в глаза попала и они стали влажными.

— Ну, вот... Едешь, значит, на фронт... Вырос. Смотри у меня, работай

как надо. И сердцем крепись. Не робей.

Обнялись мы с Иваном Агаповичем.

— Поблажки моему Мишке не давай. И побереги его. Он ведь один у меня.

Когда же воинский эшелон тронулся, Иван Агапович крикнул нам вслед:

— И Сокола моего берегите! Он не подведё-от!

Поезд набирал скорость и вёз нас на запад, где уже шла страшная

битва. Из открытой двери теплушки мы долго смотрели на родное село, пока

оно совсем не затуманилось зыбким маревом.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ МИШИ И ВОРОНКА

Выгрузившись на железнодорожном разъезде Коробец, наша часть заняла

оборону восточнее Смоленска, под Ельней. Враг стремился прорваться к

столице, но артиллерия громила его так, что он голову не смел высунуть из

своих земляных укрытий. Зато их авиация не давала нам покоя:

«мессершмитты» гонялись даже за отдельными всадниками и пешеходами.

Однажды, по моему поручению, ветфельдшер Владимиров поехал в сапёрный

батальон, чтобы эвакуировать оттуда раненых лошадей. Уехал он на Воронке

ранним утром, а к вечеру должен был вернуться.

Близился вечер. Вышел я из землянки и на небо посмотрел. Солнце

горело на закате — большое, красное. В стороне с гулом и рёвом летела стая

«юнкерсов» и где-то высоко-высоко в сизой дымке звенели моторами

«мессершмитты». Ухали, гудели наши пушки.

Приложив руку козырьком ко лбу, я посмотрел на запад и заметил

скачущего по дороге коня — пыль за ним клубится. Подбегает ближе —

Воронок! Повод мотается двумя обрывками. Конь весь в пыли, из белого стал

серым, мокрый от пота, а на груди — кровь. Храпит, и глаза у него

испуганные. А где же Владимиров?.. Я крикнул санитару: «Квитко! Сделай

Воронку перевязку!» — а сам быстро заседлал Сокола и помчался по дороге к

передовой. Скачу и посматриваю по сторонам — не лежит ли где-нибудь

Миша...

В роще на огневых позициях стояла наша батарея. Доскакал я до

артиллеристов и спрашиваю, не видали ли они всадника на белом коне.

— Как не видали! — отвечает мне командир батареи Дуванов и, показывая

рукой на картофельное поле, говорит: — Видите, вон два самолёта догорают?

«Мессер» и наш «ястребок». Вашего помощника и лётчика мы отправили в

медсанбат.

— Как они?

— Да вроде ничего... А там уж дело врачей...

— Что тут случилось?

Вместо ответа Дуванов воскликнул:

— Ну и молодец у вас Миша! Спас лётчика, а сам чуть не погиб.

И Дуванов рассказал мне о том, что произошло на глазах у

артиллеристов.

— Всадника на белом коне мы заметили ещё издали, — начал свой рассказ

Дуванов. — Ехал он по дороге лёгкой рысцой и временами, как и мы,

посматривал на небо: шёл воздушный бой. Два «мессера» напали на одного

«ястребка». Наш самолёт увёртывался от них, ввинчивался в небо, делал

петли и стремился зайти в хвост врагу. Один стервятник задымил и пошёл

штопором вниз — за ним потянулся чёрный хвост дыма. Ребята закричали: «Так

его, мерзавца!» И даже захлопали в ладоши.

«Ястребок» ринулся на другого врага прямо в лоб, но тот скользнул

вниз и ушёл в сторону, а в это время из-за облаков вынырнул третий

«мессершмитт» и длинной пулемётной очередью ударил в хвост «яку». Самолёт

задымил и пошёл на снижение. Он летел к земле так круто и с такой большой

скоростью, что, казалось, уже не спланирует и врежется в землю. «Но что же

лётчик не выбрасывается с парашютом?.. — беспокоились мы. — Может,

убит...» Нет, вот самолёт выравнивается, планирует... Наверно, думаем,

сядет в рожь. А рожь-то сухая, спелая. Загорится. Смотрим, шасси почти

задевают за колосья, но самолёт минует ниву и садится на картофельное

поле: подпрыгивает, качается из стороны в сторону и бороздит землю. Ох,

как бы не перевернулся! Я тут же крикнул двум автоматчикам: «А ну, бегом к

самолёту!»

Но нас опередил всадник на белом коне: он проезжал недалеко от места

приземления самолёта. Смотрю в бинокль: Владимиров спрыгнул с коня — и к

самолёту, от которого валил чёрный дым; появились язычки пламени.

Владимиров вскочил на крыло и, ухватив лётчика под мышки, вытащил его из

самолёта. В это время «мессершмитт» снизился и, сделав над «ястребком»

круг, дал пулемётную очередь. В бинокль я заметил, как пули пробежали по

картофельному полю и подняли лёгкую пыль. Видно, фашист бил из

крупнокалиберного. Владимиров схватил лётчика в охапку и потащил его в

сторону, к большой яме, из которой местные жители добывали песок. В

горящем самолёте стали рваться боеприпасы. Как бы, думаю, не сразило ребят