крик побежали. Вскочил я — и за ними. Слышу, затопали лошади — земля

загудела! — и куда-то в сторону понеслись. Гляжу, а наша Ночка с волком

бьётся. Волк жеребёнка рвёт и утащить хочет, а Ночка ему не даёт:

бросается на зверя и хочет его копытами трахнуть, да, видно, боится

ушибить своего сынка. Закричали мы во весь голос и на волка бросились —

кто с кнутом, кто просто так, а я с вожжами. Испугался зверь — прыг в

сторону и скрылся. Подбежали мы к жеребёнку, а он кровью истекает.

Миша умолк и тяжело вздохнул.

— Вот какая история... — сказал он. — Отец меня винит, а я что?

Учаёнок виноват. У него ружьё было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в

жеребёнка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой: только на словах

храбрый. А тятя сказал, что я, сын старшего конюха, лошадь не сберёг.

Подвёл, говорит, нашу фамилию, подорвал авторитет...

Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.

Время от времени жеребёнка осматривал Александр Алексеевич и говорил:

— Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, лёгкая.

Хирургом будете.

Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребёнка

выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:

— Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребёнка на ноги

поставите.

У жеребёнка на тех местах, где были раны, образовались беловатые

шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.

— Это ничего, постепенно разойдётся, нужно проводку делать и

массаж, — напутствовал главный врач.

Я провожал их со двора. На прощание Иван Агапович пожал мне руку:

— И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай

работать.

Жеребёнок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно

подпрыгивал.

...Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал

в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.

Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли

плодородной, и скота.

Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный.

Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько

всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и

одежды, обуви, яблок, арбузов... и скота разного понавели. Крутилась

нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом

качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы

саратовских гармоник с колокольчиками.

Над густой толпой колыхались на верёвке большими разноцветными

гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях,

непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нём вздувались и жарились

кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: «Эх, хороши чибрики!»

Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был

расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр

животных, приведённых на базар для продажи. В этой работе мне помогал

ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша,

который когда-то «проморгал» жеребёнка.

После того несчастного случая он так увлёкся ветеринарным делом, что

поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной

лечебнице. Он вырос и ещё больше поплотнел. Походка у него была

неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал всё

аккуратно.

День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок

и нёс куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.

Я взглянул на часы и сказал Мише:

— Пора обедать.

В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой

человек с седыми усами. В упряжке был высокий, тёмно-серый в яблоках конь.

Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв чёрную фуражку, громко, весело

приветствовал:

— Моё вам почтение, Василий Николаевич! — Подошёл и протянул мне

руку: — Что, не признаёте своих земляков?

— Как не признать? — ответил я. — Признаю. Только куда у вас, Иван

Агапович, борода-то делась?

— Убрал я её, Василий Николаевич. Помолодеть хочу. Борода-то теперь

не по жизни... — Он махнул рукой в сторону коня: — Видали, каким красавцем

стал наш Сокол? И умница. Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А

бегает — вихрем!..

Иван Агапович был оживлённый.

Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось

на солнце. Красавец!

— У нас теперь конеферма в колхозе — любо посмотреть, — хвалился Иван

Агапович. — Нет такой во всём районе. Я там старшим. Приезжайте, Василий

Николаевич, покажу...

Мы подошли к упряжке, и за нами привалила толпа любопытных, которых

всегда много на базарах в праздничные дни.

— Вот глядите, товарищи, какой конь! Волк его совсем изуродовал, а

Василий Николаевич вылечил. Да. — Он обнял меня рукой за плечи и

продолжал: — А почему вылечил? Потому, что он учёный, ветеринарный доктор.

Земляк. Сын плотника Николая Митрофаныча Воробьёва. Знаете? Садись,

Василий Николаевич, порадуй старика. Прокачу с ветерком!

Мне стало как-то неловко от похвалы Ивана Агаповича, но чтобы не

обижать его, я согласился немного проехаться. На корпусе и на ногах у коня

я заметил неровные белые пятна: на тех местах, где были шрамы, выросли

белые волосы.

Иван Агапович сел в тарантас справа от меня и, взяв в руки мягкие

тесёмочные вожжи, чуть шевельнул ими. Конь сразу пошёл широким шагом.

— И не хромает? — спросил я.

— Нет, немного припадает правой задней, и то когда полной рысью

пойдёт.

Мы выехали на широкую накатанную дорогу, которая вела за село, к

пруду. До пруда было километра полтора. По этой дороге я бегал когда-то с

ребятами на купание. Издали виднелась плотина и на ней раскидистые вётлы с

пожелтевшими кронами.

Иван Агапович слегка натянул вожжи — и конь перешёл на рысь.

— А ну-ну, милок, пошевелись! — ласково и вместе с тем повелительно

проговорил Иван Агапович.

Сокол сразу понёсся широкой рысью, и чем туже натягивал вожжи Иван

Агапович, тем всё быстрее и быстрее бежал конь. Потом пришёл такой момент,

когда конь разогрелся, и Иван Агапович с молодой удалью крикнул:

— Эге-ге-ге! Мила-ай! Надда-ай, родима-ай!

За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом

теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как

будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на

невидимых крыльях. Чёрный с блёсткой хвост вытянулся до тарантаса и

струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпалась и трепетала

от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго,

будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать «с

ветерком». Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и

крикнул:

— Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..

— Не рассыплется! — кричал вошедший в раж Иван Агапович. — Давай,

давай, родимый! Держись, Ва-ася!

Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван

Агапович придерживал его:

— Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется? Меру надо

знать.

Иван Агапович довёз меня до дому и, прощаясь, сказал:

— Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится

дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.

Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша

занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло