– Ты их видел?

– Только смутно. Издалека.

– И ни одна из них… не показалась тебе особенно примечательной?

– Я бы сказал, все они одного типа. Неутомимые создания, известные с древнейших времен.

– А Жанна их видела?

– Мы вместе наблюдали. И зрелище ее, похоже, позабавило.

– Может, она знает, кто они.

– Ты хочешь сказать, знает, чем они занимаются?

– Да.

– Понятия не имею.

– Но мы не должны допускать таких ночных эскапад, – говорит Жан-Батист. – Нужно как-нибудь это… упорядочить. Они могли бы приходить по определенным дням недели. По субботам, к примеру. Мы бы пропускали их через дверь. И им не надо было бы лезть через стену.

– Но как нам это организовать? Объявить через городского глашатая?

– Через месье Сен-Меара. Он должен знать, по крайней мере, одну из них. Достаточно будет сказать одной.

– Значит, у нас появится новая профессия, – говорит Лекёр.

– Профессия?

– Есть же название для таких людей. Для тех, кто организует встречи подобного рода.

Быстро пожав друг другу руки, они расходятся – Лекёр к уборным, Жан-Батист к домику пономаря, где Жанна, Лиза Саже и девочка Натали трудятся за кухонным столом. Они наверняка видели через окно его нелицеприятную перебранку с Лекёром, но предпочитают помалкивать. Ему очень хочется спросить Жанну об этих женщинах, о «душечках» – какого они роста, каков у них цвет волос. Хотя в своем воображении он уже успел нарисовать и отбросить картину, как Элоиза лезет по приставной лестнице на кладбищенскую стену. Это было бы настолько же невероятно, как если бы она расправила свой плащ и перелетела на ту сторону, размахивая его полами как крыльями.

Теперь у кухонного очага стоят два стула. Стул пономаря пуст, а на другом, укрытый одеялом, сгорбившись, сидит Ян Блок. Вокруг его впалых глаз пролегли тени, но чувствуется, что горняк идет на поправку. С чем его и поздравляет Жан-Батист. Блок кивает, бросает взгляд в сторону Жанны, а потом вновь смотрит на языки пламени.

– Что ж, – говорит инженер, то ли самому себе, то ли вообще никому, то ли тем, кому захочется его услышать. – Надо продолжать.

Вечером – хотя в душе он недоволен этой затеей – Жан-Батист возвращается в дом на Рю-де-ля-Ленжери вместе с Лекёром и знакомит своего товарища с Моннарами. На стол ставят еще один прибор. Лекёра сажают напротив мадам. По дороге Жан-Батист предупредил, что не надо упоминать о работе на кладбище, что Моннары особенно чувствительны к любым переменам, любому непорядку. Лекёр пообещал и держит слово, хотя болтает обо всем на свете – неугомонно, без пауз, словно слова неделями накапливались у него внутри и им потребовалась лишь благородная обстановка, стоящее в углу фортепьяно, чтобы вырваться наружу.

Впрочем, месье Моннара, кажется, по-настоящему интересуют валансьенские шахты, технические детали работы помп и передаточных механизмов, а мадам, похоже, тронута рассказом Лекёра о кончине матушки, последовавшей несколько лет назад от водянки, и о том, как Лекёр с сестрой Виолеттой пытались облегчить предсмертную агонию умирающей.

– Стало быть, вы с месье Бараттом прекрасно понимаете друг друга, – говорит мадам. – Ибо, к несчастью, месье Баратт потерял отца в таком возрасте, когда еще можно надеяться, что родитель пребудет со своими чадами. Но разве можно сказать, какая потеря тяжелее – отца или матери? А вы оба чувствительные молодые люди, не правда ли?

– Не могу не согласиться с вами, мадам, – отвечает Лекёр. – Наша дружба зиждется на двух столпах – чувствительности и философии. Мы читаем мысли друг друга, мадам.

– Вот и у меня с дочерью такая же близость, месье. Именно такая, как вы описали.

– У вас есть дочь, мадам? А я-то решил, что дочь в этом семействе – вы.

Он картинно взмахивает рукой. И двойной манжетой кафтана задевает краешек рюмки. Вызывают Мари. Наклонившись, она собирает осколки в передник.

После ужина друзья поднимаются в комнату к Жан-Батисту. Тот разводит огонь. Предлагает Лекёру стул, а сам садится на кровать. Он доволен, что Лекёр видит, как просто он устроился, что эта комната и по размерам, и по обстановке немногим отличается от той в доме пономаря, где поселился Лекёр. Жан-Батист обращает внимание друга на этот факт. Но Лекёр не слушает.

– Я пришел не с пустыми руками, – говорит он, засовывая руку под рубаху и вытаскивая мятый пакет.

Он кладет пакет на стол между ними и разглаживает его. Пакет перевязан красной лентой. Сняв ленту, Лекёр откладывает в сторону первый пустой лист бумаги. Под ним открывается нечто вроде картинки, сложная схема, начерченная выцветшими чернилами со множеством пояснений. С улыбкой Лекёр передает пачку бумаг Жан-Батисту, тот берет, глядит на схему и кивает.

– Да-да, это Валансиана, – говорит Лекёр.

– Наши старые планы. Ты их все сохранил.

– А ты думал, брошу в огонь? Теперь, когда мы стали старше и лучше знаем мир, надо их пересмотреть. Очистить от всего лишнего.

– Думаешь, стоит?

– Гляди! – восклицает Лекёр, схватив со стола медную линейку. Поднимает ее над головой, держа горизонтально, точно священник во время первого причастия. – Валансиана восстает из пепла!

Полтора часа – пока еле мерцающая свеча не начинает грозить темнотой – они сидят, передавая друг другу листки и обрывки бумаги, на которых сам почерк, иногда Жан-Батиста, иногда Лекёра, пробуждает волнение тех зимних вечеров шестилетней давности на валансьенских шахтах. Мелькают заглавия: «О женском образовании», «Схема современной системы канализации», «Спарта и Валансиана», «О сжигании отходов», «Идеальная жена», «Заметки о разумной религии», «Женская одежда», «Чистота форм», «Транспорт для женщин», «Планы строительства моста».

– Смотри, – говорит Лекёр, – у нас был даже небольшой набросок о погребении покойников.

– Я уже и забыл об этом, – отвечает Жан-Батист. – Я о многом забыл.

– Вот почему я все это принес, – продолжает Лекёр. – Первый порыв – самый правильный. Позже мы делаемся куда более осторожными. Тебе не кажется?

– Или просто меняемся?

– Хочешь сказать, становимся старше?

– Да, старше. Вообще, становимся другими.

– Но сегодня все, как тогда. Разум обращен к разуму, сердце к сердцу. У нас в груди бурлит источник юности! Знаешь, чем одни люди отличаются от других? Желанием оставаться незапятнанными, когда другие просто из-за лени позволяют забить себе рот землей. Могильной грязью.

Жан-Батист кивком указывает на свечу.

– Я провожу тебя вниз, – говорит он.

– Может, я здесь останусь? – спрашивает Лекёр.

– По-моему, – возражает Жан-Батист, вставая, – вдвоем тут будет неудобно.

Они расстаются у входной двери. Жмут друг другу руки. Лекёр, стоящий на улице, точно призрак самого себя, точно дух, которому в определенный час назначено вернуться в подземный мир, медлит, вздыхает и наконец с неохотой поворачивается, чтобы уйти. На него больно смотреть.

Жан-Батист закрывает дверь, запирает на замок, потом недолго медлит в коридорчике, в темноте между входной дверью и кухонной. Он выполнил свой долг, разве нет? Протянул руку дружбы, вновь окунулся в прошлое, вспомнил свой энтузиазм, который, как ни странно, сейчас показался ему еще более далеким, чем он мог предположить. Чего еще ждать? И все-таки, пробираясь ощупью к лестнице, Жан-Батист несет в душе ясное ощущение предательства. Но он не будет анализировать свои чувства. Отдавшись во власть тьмы, инженер осторожно поднимается к себе.

К обеду следующего дня из списка можно вычеркнуть вторую общую могилу, опустошенную и заполненную новой обеззараженной землей. И хотя в таком месте, как кладбище Невинных, трудно определить наверняка, каково моральное состояние рабочих, Жан-Батисту кажется, что люди обрели что-то нужное, что компания хохочущих женщин прибавила им жизненных сил. Третья общая могила размечена к западу от второй, и в час пополудни под непрерывным моросящим дождем, который вскоре превращается в ливень, рабочие (некоторые научились курить трубку чашей вниз) начинают копать.