Он решает, что должен спуститься сам и увидеть все своим глазами (давно пора); никому ничего не говоря, он подходит к ближайшей лестнице и начинает спуск. Инженер чувствует, что и внизу, и наверху работа замерла: рабочие следят за ним. Его ноги нащупывают ступеньки. Небо исчезает. Воздух становится все более спертым.

Сойдя с лестницы, он на секунду теряет равновесие и хватается за локоть стоящего рядом рабочего. Нужно распорядиться, чтобы они продолжали работу, но теперь внизу слишком тесно. Он смотрит на шахтеров, чьи вытянутые лица освещены сверху факелами и тусклым утренним светом. Смотрит на черные стены, смотрит на землю, на которой стоит, смотрит вверх, туда, где над ямой склонились голова и плечи Лекёра. Берет лопату из рук человека, рядом с которым пошатнулся, прижимает ее острым краем к стене, поворачивает и видит, как от стены отваливается влажный кусок земли. Точно так же он проверяет противоположную стену и получает тот же результат. Вернув лопату, ставит ногу на нижнюю ступеньку и чувствует прилив тошноты, который, слава богу, удается подавить. Поднявшись, он, еле удерживая равновесие, ступает на траву.

– Надо поставить шахтную крепь, – хриплым голосом говорит Жан-Батист Лекёру, который сразу же подходит к нему. – Чтобы стены не обрушились. Поднимай людей.

В бревнах недостатка нет: месье Дежур, наверное, притащил сюда половину древ, которыми торгуют в Париже. Горняки выстругивают стойки и подпорки, наскоро мастерят планки. С деревом работать приятно, и когда после обеда шахтеры вновь спускаются в яму, кажется, настроение у них улучшилось. В середине дня отвес показывает глубину почти в семнадцать метров. Теперь в люльке больше земли, чем костей. К наступлению темноты дело будет закончено! Очищена первая общая могила на кладбище Невинных!

Последняя смена копателей выходит на поверхность в половине седьмого. Зимняя луна светит на их лица, светит на насыпь из костей, которая теперь кажется несколько иной, чем раньше: не жуткими и плачевными останками бесчисленных жизней, а скорее хорошим урожаем, добытым тяжким трудом. Жан-Батист снимает шляпу и теребит волосы, собственные волосы, которые он, как советовал Шарве, отрастил до подобающей длины. Шахтеры уходят прочь, некоторые с лопатами на плечах, и издали кажется, что это мушкеты. Хороший день. Небольшая победа, дарованная за упорный, нелегкий труд, за то, что они не потеряли самообладания. На краю ямы Жан-Батист и Лекёр тихо поздравляют друг друга. Пожимают друг другу руки.

На следующее утро Жан-Батист уже не в таком ладу с миром. Он снова плохо спал – проснулся ночью в какое-то бестолковое время с колотящимся сердцем, а потом лежал несколько часов, раскапывая воображаемые могилы одну за другой, пока ему не стало дурно, так что он выбрался из постели и оделся в темноте.

На кладбище при свете лампы он осматривает Яна Блока: тому явно хуже. На коже появился какой-то налет вроде того, что бывает на тухлом сыре. Дыхание тяжелое, хриплое. Не исключено, что он умирает, и, что вполне вероятно, даже слишком вероятно, умирает от какой-то заразы, которую могут подцепить и другие, и тогда в течение недели все будет закрыто, последний выживший закатит последнего умершего в пустую яму…

Через час он находит одного из лекарей, доктора Гильотена, который исследует стену из костей. Он видит, как доктор вытаскивает из этой стены какой-то кусочек и сует себе в карман.

– Надеюсь, вы не против? – спрашивает Гильотен, видя подходящего к нему инженера. – Поразительно деформированный позвоночник. Я и подумал, что неплохо бы его прибрать, пока меня не опередил Туре.

Жан-Батист рассказывает лекарю о больном, описывает несчастный случай и спрашивает, не согласится ли Гильотен осмотреть рабочего.

– Нет ли там заразы… которая может…

Доктор соглашается. Больной поблизости? Да. Они вместе идут к палатке, ныряют внутрь. Оказывается, там есть кое-кто еще. Шахтер с изуродованной рукой. На мгновение, повинуясь спокойному взгляду шахтера, вошедшие останавливаются. Потом горняк уходит, молчаливо и неспешно.

– Любопытный экземпляр, – говорит доктор. – Лиловые глаза. Заметили? Очень необычно. – И, повернувшись к человеку на соломе, спрашивает: – Как его зовут?

– Это Блок, – говорит Жан-Батист.

– Блок? Доброе утро, Блок. Вы упали? Вам плохо?

Ян Блок выглядит испуганным.

Доктор улыбается.

– Не надо меня бояться. – И обращаясь к Жан-Батисту: – Не могли бы вы его повернуть? Спину гораздо удобнее обследовать, если человек лежит на животе.

Жан-Батист берет горняка за плечи и начинает его поворачивать. Больной не сопротивляется, хотя все его тело бьет дрожь. Непростое это дело. Когда мужчина наконец перевернут, доктор просит:

– Поднимите ему рубаху.

Кожу на спине Яна Блока что-то пронзило по обе стороны от позвоночника, и хотя следы от ран небольшие, вокруг них расходятся яркие пятна, свидетельствующие о воспалении.

Гильотен подходит ближе. Смотрит, но, как и большинство людей его профессии, предпочитает не дотрагиваться. Кивает.

– Можно опустить рубаху. Спасибо, месье Блок. Мы найдем для вас целительное средство, так ведь?

Когда они отходят на несколько шагов от палатки, доктор говорит:

– Он отравлен каким-то веществом, попавшим в организм во время падения. Раны следует немедленно промыть раствором серы. Что касается лихорадки, то он должен принять измельченную хинную корку, смешанную с небольшим количеством коньяка. Я, впрочем, не считаю необходимым полностью снимать лихорадку. Жар – не враг нам. В нем сгорает болезнь. – Остановившись, он пристально смотрит на Жан-Батиста. – Даже будучи в полном здравии, – продолжает он, – мы постоянно перерождаемся в горниле своего поколения. Вам знакома теория флогистона?

– Кое-что слышал.

– Слово «флогистон» греческое и означает «воспламенять». Это горючий элемент, заключенный во всех вещах. Латентный огонь. Потенциальный огонь. Пассивный, пока его не вызвали к жизни.

– Искрой?

– Или же ударом, трением. А также просто постепенным повышением температуры.

– Может ли быть, – спрашивает Жан-Батист, – что болезнь Блока вызвана заразой, которая все еще сохранилась в костях? Что кости все еще содержат следы той болезни, которая когда-то их поразила? Ну, я имею в виду, поразила того, кому эти кости когда-то принадлежали.

– Как затейливо вы выражаетесь, – говорит Гильотен. – Как будто кости – это какое-то имущество, вроде лошади или часов. Но, отвечая на ваш вопрос, скажу: не думаю, что болезнь, какова бы она ни была, смогла бы настолько пережить свою жертву. Впрочем, это не значит, что вы или ваши люди могут спокойно допустить соприкосновение костей с открытой раной или порезом. В качестве общей дезинфекции я рекомендую уксус. И очищенный спирт. Этанол. Очень эффективен. Но храните его с осторожностью. Это мощное опьяняющее средство. К тому же легко воспламеняется. Даже спиртовые пары. Особенно пары.

– А где мне его найти, этот этанол?

– Раздобыть для вас немного?

– Буду вам крайне признателен. А серу? Хинную корку?

– Я напишу записку аптекарю, – говорит Гильотен, похлопывая молодого человека по плечу. – А теперь пойдемте-ка в дом и посмотрим, не сварит ли нам кофе та славная девушка.

За кухонным столом Жанна, Лиза Саже и оба Лизиных отпрыска заняты чисткой овощей. Доктору приносят стул, но он предпочитает стоять у огня. Доктор бодр и доброжелателен. Говорит милые и приятные слова женщинам и детям. Жан-Батист объясняет, что они только что навещали больного горняка. Что тому сегодня явно хуже, но доктор прописал лекарства.

– Натали за ними сбегает, – говорит Лиза, кивая головой на девчушку. – Вытри руки, Натали, и надень пальто.

– Мы можем подыскать для него место в доме, – предлагает Жанна. – Я постелю ему наверху, на лестничной площадке. Здесь ему будет лучше.

– На тебе приготовление пищи, – напоминает Жан-Батист, – и много других обязанностей.