– Когда шахтеры поедят, – говорит Жан-Батист, – надо будет поставить палатки. Думаю, вот здесь, в два ряда по пять. А ты, если не возражаешь, поселишься в доме пономаря. Там живут лишь старик и Жанна. Думаю, тебе будет удобно.

– Я здесь в роли послушного орудия, – отвечает Лекёр, – так что не имеет значения, куда меня положат на ночь.

Жан-Батист кивает. Прислушиваясь к тихим голосам рабочих, он вспоминает то, что непостижимым образом умудрился забыть. По крайней мере половина горняков в Валансьене говорят только по-фламандски. Когда он работал на шахтах, выучил десятка два слов, но они уже давно стерлись из памяти.

– Ты говоришь на их языке? – спрашивает он Лекёра.

– Сомневаюсь, что смог бы на нем сыпать любезностями перед дамами, – отвечает Лекёр, – но полагаю, для нашего дела моих познаний достаточно.

Через полчаса Жанна с рабочими возвращается. Двое несут ведра с супом, над которыми поднимается пар. А у Жанны и третьего шахтера полные охапки хлеба. Позади процессии виднеется Арман. Широким шагом он идет к Жан-Батисту и Лекёру и, еще не успев подойти, кричит:

– Видел дым от вашего костра! Мне уж было подумалось, что ты просто милый мечтатель. Но уж теперь-то всегда буду доверять твоим словам.

– Позволь представить тебе, – обращается Жан-Батист к Лекёру, – месье Сен-Меар.

– Вы из нашей компании, месье? – спрашивает Лекёр.

– Думаю, меня можно к ней отнести, – отвечает Арман, глядя на Жан-Батиста.

– Месье Сен-Меар – органист этой церкви, – объясняет Жан-Батист.

– Бывший органист, – говорит Арман, – раз уж эти господа начали работать. Но я намерен участвовать в собственном уничтожении. Разве такое право не принадлежит всем нам?

– Так считали древние, месье, – отзывается Лекёр.

– А мы новые древние, не так ли?

– Мы те, кто очистит Париж, – говорит Лекёр. – Именно это я сказал своему другу, когда мы виделись последний раз. Это будет своего рода пример для подражания.

– Пришла пора избавиться от прошлого, – говорит Арман не то искренне, не то насмешливо. – Слишком долго нас душила история.

– Я вполне разделяю ваши чувства, – говорит Лекёр, понизив голос.

– Тогда давайте разделим их за бутылочкой, – предлагает Арман.

– Через два часа совсем стемнеет, – говорит Жан-Батист. – Бутылочка подождет.

– Он уже принялся нас тиранить, – говорит Арман.

Лекёру явно неловко.

– Но он прав, месье. Несомненно, прав. Еще слишком много дел. И нам нужна трезвая голова. Может быть, немного попозже?

Суп с хлебом съеден без церемоний. Шахтеры облизывают ложки, тыльной стороной ладони обтирают бороды, отплевываются, чешутся, зевают.

Заметив, что с ужином покончено, Жан-Батист поднимается по винтовой лестнице на узкую решетчатую площадку у основания креста проповедника. За ним идет Лекёр, а следом, по собственному почину, Арман. Поскольку они забрались на площадку втроем, приходится стоять, тесно прижавшись друг к другу. Свободной рукой Жан-Батист делает жест шахтерам. Те встают и медленно подходят к кресту. Он забыл еще одну вещь: из-за того, что этим людям постоянно приходится работать в тоннелях, нагнувшись, многие до конца дней так и остаются сгорбленными. Горняки собираются у подножия креста и, чтобы взглянуть вверх, неловко наклоняют головы вбок. Жан-Батист говорит Лекёру:

– Я немного поговорю с ними. А ты, уж будь любезен, повтори самое главное по-фламандски.

Он откашливается. У него не слишком сильный голос, но надо, чтобы его услышали. Однако и кричать на людей инженеру не хочется.

– Мы рады вас видеть, – начинает он. – Быть может, я знал кого-то из вас в Валансьене. Здесь работа будет совсем другая. Древнее кладбище и церковь позади вас должны быть уничтожены. Всю землю с поверхности кладбища предстоит срыть. Все кости – и те, что вы видите в склепах галерей, и те, что лежат в земле, и те, что в крипте под церковью, должны быть собраны и вывезены в другое место. Вам следует обращаться с костями, как если бы они принадлежали вашим предкам. Начинаем завтра с первой общей могилы. Будем постоянно жечь костры, чтобы очищать воздух и способствовать его циркуляции. Врачи утверждают, что огонь – лучшая защита от любых испарений, которые могут возникнуть в результате раскопок. Вам будут платить двадцать пять су за каждый день работы. Один раз в день вас будут кормить горячей пищей плюс литр вина. Запрещается покидать кладбище, не получив разрешения от меня или месье Лекёра. Первое задание – установить палатки и выкопать уборные. Вы не должны загрязнять территорию. Работать будем каждый день. И каждый из вас несет ответственность за исправность своих рабочих инструментов. – Потом, словно неожиданно вспомнив, добавил: – Я Баратт. Инженер.

– Отлично, – шепчет Лекёр.

– Практично, – добавляет Арман.

Лекёр начинает переводить. Он явно говорит по-фламандски значительно лучше, чем утверждал. Пока он пересказывает слова Жан-Батиста, тот рассматривает неровные ряды шахтеров. Из толпы выделяется один. Он выше других, стоит с непокрытой головой, и его взгляд невозмутимо скользит по лицам триумвирата, забравшегося на площадку креста проповедника. Можно даже предположить, что ему это кажется забавным. Как будто он уже видел нечто подобное, даже слишком часто был свидетелем похожих ситуаций и теперь не может не чувствовать в них крупицу абсурда. На несколько секунд он опускает руку на плечо более старого шахтера, стоящего перед ним, и хотя трудно рассмотреть на расстоянии двадцати метров, эта рука явно не такая, какой должна быть, – кисть деформирована.

Когда Лекёр заканчивает речь, троица, натыкаясь друг на друга и рискуя свалиться, спускается по ступенькам винтовой лестницы. На ровный участок в середине кладбища приносят шесты и холсты Буайе-Дюбуассона. Натянув первую палатку и разобравшись в ее конструкции, остальные рабочие ставят довольно быстро.

Приезжает торговец дровами с новыми поленьями. Он разглядывает шахтеров и, причмокивая беззубым ртом, одобрительно кивает. Поставки на кладбище Невинных будут выгоднейшим делом его жизни: раз требуется разводить костры, дрова будут нужны еще несколько месяцев. Рядом с палатками вырастают новые поленницы. Дрова стоят дорого, и их вполне можно украсть. Уже изрядное количество дров ночью перекочевало обратно через кладбищенскую стену.

Жан-Батист проверяет, как выкапывают уборные, и остается доволен. Осматривает каждую палатку, дергает за веревки. Несколько раз его вызывают к дверям кладбища, чтобы поговорить с пришедшим торговцем. Эти переговоры он в конце концов перепоручает Арману, а тот, похоже, только этого и ждет.

Даже при рытье ям для уборных и костров выкопали около сотни крупных костей и бесчисленных фрагментов, некоторые из них белые, как мел, некоторые серые или черные, а некоторые даже желтые, точно грибы лисички. Жанна поднимает с земли череп небольшого размера, большим пальцем выковыривает из глазницы комок земли и вновь кладет на место, словно возвращает птенца в гнездо. В ее действиях есть что-то слегка отталкивающее, но Жан-Батист не сомневается, что ее пример повлияет на рабочих гораздо сильнее, чем любые сказанные им слова.

Проходя мимо шахтеров в сгущающемся сумраке раннего вечера, он старается запечатлеть в памяти их лица. Немногие смотрят ему в глаза. У тех же, кто отвечает на его взгляд, он спрашивает имена. Жак Эвербу, Йос Слаббарт, Ян Билоо, Питер Молендино, Ян Блок. Человека, на которого он обратил внимание, стоя на площадке креста проповедника, среди них нет – того, что глядел так невозмутимо. Кем бы он ни был, у него, похоже, есть талант, когда нужно, становиться незаметным.

Когда Жан-Батист строил мост в поместье графа С., у него в подчинении было человек двенадцать: слуги, работавшие в доме и в саду, парочка наемных каменщиков и главный каменщик из Труа. Главный каменщик всеми силами демонстрировал раздражение действиями руководившего проектом «мальчишки». Не лучше были и простые каменщики, и даже домашние слуги уходили и приходили, когда им вздумается, не упуская случая унизить Жан-Батиста, что мастерски умеет делать прислуга в больших поместьях. А кому понравится быть униженным? Кому понравится быть начальником лишь на словах? Здесь, на кладбище Невинных, он должен заставить других исполнять его волю, должен, даже если в глубине души сам не уверен в себе, как был не уверен тогда. И все же ему хочется, чтобы его любили. Или хотя бы не презирали.