– И его тоже, – говорит Жан-Батист.

– Могу ли я оставить ваш старый костюм в залог, месье? У меня есть заведение поменьше на Рю-дю-Бак, обслуживающее моих… гм… более консервативных клиентов. Что, если я продам его для вас там?

– Как хотите.

– Это как вы хотите, месье.

– Тогда да. – Жан-Батист пожимает плечами. – Да.

Выбравшись из магазина Шарве, инженер пересекает площадь Побед, сворачивает по Рю-де-ля-Фейяд в сторону рынка и дома Моннаров. Дует ветер. Он сыплет пылью ему в лицо и заставляет чихать. Новый костюм не такой теплый, как старый. И тем более не подарок покойного отца. Жан-Батист прижимает к груди пакет со шлафроком. С каждым шагом вонь от кладбища ощущается все сильнее, но, несмотря на это, несколько раз он останавливается в нерешительности, вглядывается в даль, смотрит назад через плечо, пытается сориентироваться по воротам, столбу, голому дереву, каменному желобу. Видел ли он их раньше? Наконец он оказывается в конце Рю-де-ля-Фромажери. Лавочки закрыты, тележки стоят, опираясь на ручки, на булыжниках мокрая грязь. На углу улицы на коленях стоит нищий, больше никого. Нищий поднимает глаза, скидывает капюшон, чтобы продемонстрировать свои болячки, но у Жан-Батиста нет мелочи в насквозь продуваемых новых карманах. Оба бормочут (один извинения, другой проклятия).

Жан-Батист ужинает с Моннарами. Интересно, они заметили, что он выпил, что он пил целый день? А вдруг они так заворожены его нарядом, что не обратили внимания? Шелк фисташкового цвета может, видать, вызвать состояние, близкое к потрясению. Женщинам хочется его потрогать, но они никак не решатся. Месье Моннар явно озадачен. Он задумчиво подергивает мочки ушей, словно доит два маленьких вымена.

Все сидят за столом. У Жан-Батиста нет никакого аппетита. Он выпивает несколько рюмок вина месье Моннара, но после лафита у Шавре это вино по вкусу больше напоминает воду – что и неудивительно.

После ужина мадам приглашает его остаться и послушать, как Зигетта играет на пианино.

– Как они его сюда затаскивали, месье! У меня чуть кровь носом не пошла только от одного этого зрелища! А на улице собралась такая толпа! Все закричали «ура», когда инструмент пропихнули через окно. Я сказала мужу: «Можно подумать, они явились смотреть на повешенье!»

Он остается, купаясь в своем бледно-зеленом свете, а Зигетта пытается продраться сквозь ноты мелодии, которую он никак не узнает. Настроен ли инструмент? Могут ли такие звуки издаваться намеренно? На ней лимонное шерстяное платье с низким вырезом, и она следит за движениями своих рук, сосредоточенно выпятив нижнюю губу. Один белокурый завиток, спускающийся ей на лоб, всякий раз подпрыгивает, как пружина, когда она поднимает голову, чтобы прочесть ноты. Он вспоминает Зулиму, умершую двести лет назад, и ее соски, похожие на косточки персика. Музыка прекращается. Он аплодирует вместе со всеми. Его просят послушать еще одну пьеску, потом еще. Сияющая мадам Моннар кивает ему. Перед началом четвертой пьесы он неуклюже поднимается, говорит, что неважно себя чувствует, и просит простить.

– Надеюсь, ничего серьезного? – спрашивает мадам.

Он уверяет, что ничего.

У него в комнате так же холодно, как и накануне, то есть на один-два градуса холоднее, чем на улице. Дров так и нет. Нужно будет поговорить с Мари, когда она пойдет к себе на чердак, попросить, чтобы она сделала необходимые распоряжения, хотя, судя по ее виду, она, скорее всего, даже не подумает. Следствие ее свободомыслия? Он не уверен – хотя эта мысль сразу же вызывает смущение, – нужна ли ему эта современность, если в результате у него пусты и камин, и умывальник.

Развернув сверток, Жан-Батист раскладывает шлафрок на кровати, потом снимает фисташковый кафтан, аккуратно его складывает и натягивает шлафрок. Он широченный. Жан-Батист закутывается в него с ног до головы. «Можно завернуть таких двоих», – думает он. К шлафроку прилагается шапочка – подарок от месье Шарве – феска, сшитая из такой же красной ткани. Он снимает парик, надевает феску. Из зеркала в темном помещении, освещенном одной лишь свечкой, на него смотрит римский сенатор. Или, может, мальчишка, который тайно пробрался в родительскую комнату и напялил отцовский халат. Хотя такого одеяния у его отца отродясь не бывало. Отец этот наряд не одобрил бы и уж точно бы не обрадовался, увидев в нем своего старшего сына. Вероятнее всего, он бы посмеялся или разгневался.

Жан-Батист отворачивается от своего отражения в зеркале и переводит взгляд на гравюру с мостом Риальто, что висит на гвозде над каминной полкой. Если он собирается носить такой халат, то надо, чтобы вместе с ним он усвоил и высокие мысли. Недостаточно просто изображать философа. Он должен читать, работать, размышлять. Он поднимает полы шлафрока, как это делают женщины, ступая по грязной улице, – а он не раз это видел, садится за стол и, придвинув ближе свечку, открывает второй том «Естественной истории» Бюффона. Бледно-желтая соломинка служит ему закладкой. Нахмурившись, он замирает над страницей. Классификация рыб. Хорошо. Отлично. Он справляется с целым абзацем, прежде чем слова начинают уплывать от него черными переливающимися косяками, оставляя за собой лишь образы прошедшего дня, постыдной и непростительной траты времени и денег. Он видит внутреннее убранство кладбищенской церкви, Армана, превратившегося в увеличенного в размерах чертенка и взгромоздившегося на органную скамью, видит себя, спрятавшегося вместе с органистом от настоятеля, видит женщину, Австриячку, которая покупает маленький кусочек сыра и глядит на них обоих, на мгновение остановив свой взгляд прямо на нем, эту женщину, всем чужую, которой все сторонятся. Потом Пале-Рояль, кукол, трущихся бедрами друг о друга, восковую принцессу. И улыбающегося Шарве, у которого во рту полно блестящих булавок…

Заложив страницу соломинкой, он закрывает книгу, вертит в руках медный циркуль. Один Господь ведает, куда запропастилась Мари. Придется поговорить с ней завтра. Больше ждать он не намерен.

Он снимает башмаки и фисташковые кюлоты. Он удивлен и слегка смущен, обнаружив, что у него эрекция. Довольно странный эффект после пьянства. Экое, оказывается, было возбуждающе чувственное вино! Он щупает свою мужскую плоть сквозь ткань рубашки. Может, жизнь тела и есть истинная жизнь? А его сознание – не более чем причудливо мерцающий свет, подобный огням святого Эльма, которые матросы видят на концах мачт посреди Атлантики? Он переваривает эту мысль (в которую вовсе не верит), держа свой член, как перо, которым можно было бы ее записать, но вдруг его заставляет вздрогнуть шорох в коридоре, медленное царапанье когтей о дерево – звук, к которому он уже начал привыкать. Он ждет. Вот опять. Он подходит к двери. Открывает. На него своими загадочными желтыми глазами снизу вверх смотрит Рагу, глазами, которые, кажется, сами обладают свойством светиться в темноте, подобно некоторым цветам. Наклонившись, он гладит животное по голове, чешет ему рваное ухо.

– Очень хорошо, друг мой. Только не вонзи мне в горло свои когти посреди ночи.

Тут он замолкает, услышав какое-то движение в другом конце неосвещенного коридора. Присматривается. Это Зигетта Моннар. Она в ночной рубашке, ее волосы расчесаны и, распущенные, свободно лежат на плечах.

– Кот, – говорит он.

– Рагу, – говорит она.

– Да.

Выпрямиться он не может, ибо все еще возбужден. Даже при столь тусклом освещении это невозможно скрыть.

– Должно быть, уже поздно, – говорит он.

– Надеюсь, вам у нас нравится, – говорит она.

– Уверен, мне здесь будет хорошо.

– Вы уже начали работать?

– Сделал кое-какие… приготовления.

Она кивает.

– Тогда доброй ночи, месье.

– Доброй ночи, мадемуазель.

Девушка поворачивается и проскальзывает в свою комнату. Жан-Батист стоит, чешет спину и смотрит на нелепую марионетку, наконец-то склонившуюся в поклоне у него между бедер. В изножье кровати Рагу вылизывает свои лапы. Жан-Батист убирает шлафрок и, сложив его, вешает на спинку стула. Задувает свечу, забирается в сыроватое пространство под одеялом. Потом…