— И вам доброй ночи, — сказала Брайди супругам Дуайр. Потом прошла через розовые двери и спустилась по трем бетонным ступенькам на усыпанную гравием площадку. Еще толпились люди, беседовали, разбившись на группки, стояли у своих велосипедов. Брайди увидела, что Мэдж Даудинг уезжает вместе с Тимом Дэли. Молодой парень отъехал, усадив подругу на раму велосипеда. Зачихали автомобильные моторы.

— Доброй ночи, Брайди! — бросил ей Дэно Райан.

— Доброй ночи, Дэно! — ответила она.

И зашагала по гравию к своему велосипеду. Где-то позади раздавался голос мистера Мэлони, все повторявшего, что с какой стороны ни взгляни, а цементная фабрика — великое дело для Килмолофа. Она услышала, как громко хлопнула дверца машины, и поняла, что эго машина мистера Мэлони, потому что мистер Суэнтон, усевшись, всегда очень громко хлопал дверцей. Пока Брайди шла к велосипеду, дверцы стукнули еще дважды, потом раздалось тарахтенье мотора и зажглись фары. Брайди потрогала обе шины, проверяя, нет ли прокола. Машина мистера Мэлони со скрежетом пересекла гравий, выехала на дорогу и покатила бесшумно.

— Доброй ночи, Брайди! — прозвучал чей-то голос в темноте, и она ответила, подталкивая велосипед к дороге.

— Можно я проеду с тобой немного? — спросил Выпивоха Иген.

Они покатили рядом, а когда добрались до подъема, где надо было слезать с машин, Брайди обернулась назад, на далекие уже огни четырех разноцветных ламп, украшающих фасад танцзала «Романтика». Они стали гаснуть у нее на глазах одна за другой; Брайди представила себе мистера Дуайра, который запирает на два висячих замка решетку перед входом в свое заведение. А жена, наверное, уже сидит в машине на переднем сиденье и держит в руках жестяную коробку с выручкой.

— Послушай, что скажу, Брайди, — начал Выпивоха Иген. Ты сегодня выглядишь — ну просто блеск! — Он вытащил из кармана свою бутылочку виски. Вынул пробку, приложился и предложил выпить Брайди. Она взяла и отпила глоток, — Действительно, почему бы тебе не выпить! — проговорил несколько удивленный Иген: она еще никогда не пила в его компании. Вкус виски показался Брайди неприятным, раньше она пробовала его лишь дважды, как средство от зубной боли, ей и тогда не понравилось. — Да какой тебе от этого вред? — продолжал Выпивоха Иген, видя, что Брайди снова подняла бутылочку ко рту. Впрочем, бутылочку он тут же перехватил, испугавшись, как бы Брайди не выпила и его долю.

Брайди смотрела на Игена: он тянул из горла куда более умело. Никогда он не бросит пить, думала Брайди. Так и останется лентяем, будет бездельничать на кухне с «Айриш пресс» на коленях. Ухнет все их сбережения на подержанную машину для того только, чтобы объезжать городские пивнушки по ярмарочным дням.

— Она нынче сильно сдала, — говорил тем временем Иген, это относилось к его матери. — Больше двух лет не протянет, я так полагаю. — Он швырнул в канаву пустую бутылку и зажег сигарету. Потом сказал: — Ее не станет, Брайди, и я продам эту проклятую ферму со всеми потрохами. Все продам к черту, и свиней, и рухлядь. — Помолчал, поднес сигарету ко рту, затянулся. — А монеты, что выручу от продажи, я мог бы, слышь, Брайди, вложить в другое хозяйство.

Они дошли до калитки в ограде, тянущейся вдоль поля с левой стороны, и машинально прислонили к ней велосипеды; Иген перелез через калитку, и Брайди за ним.

— Посидим тут, Брайди? — спросил он, как будто идея эта лишь сию минуту пришла ему в голову, будто они залезли на чужое поле с какой-либо иной целью, — Мы могли бы вложить эти денежки в твое хозяйство, как думаешь, Брайди? — И правой рукой он обнял ее за плечи. — Поцелуемся? — Он поцеловал ее, больно прикусив зубами. Умрет его мать, он продаст ферму и тут же растранжирит все деньги в городе. И только тогда надумает жениться — ведь понадобятся ему домашний очаг и женщина, чтобы стряпала пищу. Иген поцеловал ее снова, губы у него были жаркие, потные щеки липли к ее лицу. — Иисусе, ну и здорово ты целуешься! — пробормотал он.

Брайди поднялась и сказала, что ей пора домой, и они снова перелезли через калитку.

— Лучше субботы ничего нет! — с чувством произнес Выпивоха Иген. — Доброй тебе ночи, Брайди!

Он взобрался на велосипед и покатил вниз с холма, а Брайди еще некоторое время вела свою машину в гору, потом тоже поехала. Сквозь ночную темь катила она дорогой, по которой проезжала каждую субботу, год за годом, и по которой больше никогда уже не поедет, ибо вышел ее срок и наступил тот самый возраст. Теперь ей остается только одно — ожидание: придет день, и к ней заявится Выпивоха Иген, потому что у него умерла мать. Отца Брайди к тому времени тоже, наверное, уже не будет в живых. И Брайди станет женой Выпивохи Игена, потому что жить на ферме совсем одной очень одиноко.

Площадка второго этажа была покрыта коричневым линолеумом, а у дверей каждой из спален лежал черный коврик. От этой площадки с тремя ковриками и окном на задний двор поднимались голые ступеньки в мансарду, где спала наша служанка Бриджет. А вот лестницу на первый этаж, к ванной, уборной и спальне моих родителей, устилал ковер с узором из красных цветов — ковер тянулся и дальше, до самой прихожей, где пол тоже был покрыт коричневым линолеумом. В прихожей, рядом с вешалкой, стояло какое-то высокое растение в латунной посудине, а на столе, в полном одиночестве, — фигурка Пресвятой Девы. Обои и на площадке, и в прихожей, и вдоль лестницы были уныло-кремового цвета, без рисунка, только шероховатые — так было модно у нас в городке на западе графства Корк в дни моего, детства. Стену украшали две коричневатые картинки. На одной быки на рассвете вспахивали плугом неровное поле, а на другой фермер на закате вел лошадь к ограде двора. И вот, прильнув к балясинам на площадке второго этажа, я увидел на фоне этой кремовой стены и быков на рассвете, как отец целует Бриджет — было это в самом конце моих летних каникул.

В тот теплый сентябрьский вечер я вышел из своей комнаты, чтобы встретить Генри Дьюклоу, который всегда приходил пожелать мне доброй ночи. Я опустился на колени у перил и прижался лицом к балясинам, прижался очень крепко: я хотел, чтобы меня можно было заметить, чтобы Дьюклоу увидел меня и улыбнулся. «Черт побери, ты сегодня — первый сорт!»— прошептал отец, я хорошо расслышал этот шепот; потом он обнял Бриджет за плечи, грубо стиснул и прильнул к ее губам.

Мне было семь лет; отец называл меня Поздним цветочком». Братья и сестры мои уже выросли, но тогда я еще не понимал, что им родители отдали слишком многое и на мою долю почти ничего не осталось. Когда-то наша семья была самой обыкновенной, дети один за другим вырастали и покидали родной кров, и вот тут-то, когда матери пора было отдохнуть, а отцу убедиться, что жизнь состоит не из одних тягот, появился я. Я никогда не сомневался в чувствах моих родителей, но за те шесть месяцев, которые провел в нашем доме Дьюклоу, я понял, что он любит меня не меньше, чем они. «Пожелай ему спокойной ночи за меня!» — я не раз слышал эти слова матери, брошенные вдогонку Дьюклоу, когда он поднимался ко мне, чтобы рассказать непременную ежевечернюю сказку, и я вырос с убеждением, что моя мать — человек усталый (так оно и было на самом деле). В волосах — седина, лицо — утомленное. Дьюклоу говорил, что она, наверное, плохо спит. Многие люди плохо спят, сказал он, сидя на краю моей кровати однажды вечером (мне было тогда семь лет), и рассуждал на эту тему, пока я не уснул.

Дьюклоу, занимавший комнату рядом с моей, научил меня играть в шарики на нашем заднем дворе: двор был весь в ухабах. Из валявшихся повсюду тяжелых кусков дерева он сделал для меня аэроплан и еще объяснил мне, что звезда, хоть она и может свалиться с неба, на землю никогда не упадет. Он рассказывал истории о Колумбе и Васко да Гаме, о великих европейских монархах и о битве при Йеллоу-Форде. То, чем он интересовался в школе, он помнил отлично, а все остальное давно уже перезабыл и сам признавался: «Ученый из меня — хуже некуда!» Он пересказывал мне фильмы, которые видел, а также пьесу «Пока сдержи свой гнев». Говорил он спокойно, отвечал на все мои вопросы, роста был небольшого, тонкий, как ива, сухопарый, бледный и — сразу видно — утонченный, в отличие от моего отца. Ему было пятьдесят семь лет, отцу — пятьдесят девять.