Они говорят, что скоро надо будет собирать тутовую ягоду — урожай в этом году ожидается превосходный. А странно — лето ведь было засушливое.
Ни о чем другом они не говорят.
А Имельда молчит и, судя по всему, говорить не расположена. Ее гладкие светлые волосы блестят на солнце; для женщины средних лет она красива, элегантна, у нее тщательно подведены глаза и накрашены губы. Каждый день она ходит к реке или к разрушенной мельнице. Прах отца Килгарриффа, размышляет она, покоится на католическом кладбище, а останки Квинтонов — на протестантском, на другом краю деревни. Сгоревшие во время пожара дети лежат по обе стороны от отца, а в ярде от них — мать. Анна Квинтон и ее похожий на спаниеля муж опять вместе, а вот тетя Пэнси лежит далеко от мистера Дерензи, да и тетя Фицюстас одна. Словом, как Квинтоны жили, так теперь и лежат. Там, на кладбище, царит покой — независимо от того, какой была смерть. «О Господи, отпусти нам грехи наши», — говорит по воскресеньям нараспев священник, и тогда в затхлой церкви в любое время года делается уютно.
В округе Имельду считают святой и приводят к ней больных. Побывав у нее, одна женщина излечилась от слабоумия, мужчина — от катаракты. Счастье как бы обволакивало ее чудесным образом, и его источник оставался непостижимым для всех, кроме нее самой. Только одна Имельда знает, что в красной гостиной ярко пылает огонь в камине, а мужчина на обшитом медью ящике для поленьев незаметно пытается ухватить женщину за руку. Лампы, по форме напоминающие луковицы, светятся тусклым светом, а выбитые на каминной доске узоры из листьев так же изящны, как язычки пламени. Никому невдомек, что больше всего ей нравится стоять в самом центре китайского ковра — ведь тогда видишь одновременно и сад, и мебель в комнате. Ведь тогда чувствуешь, — что и этот полдень тоже «жарко-багрян».
Они, все втроем, сидят на кухне в садовом крыле. Приготовлен обед, рагу из цыпленка и овощей, которые принесли соседи Через пару дней соседи снова купят им продукты. Даже Тереза Ши, жена младшего Дрисколла, следит, чтобы Квинтоны не остались без молока.
— Завтра надо будет обязательно собрать ягоды, — говорит он. — Больше откладывать нельзя.
Он улыбается той же улыбкой, что и на фотографии, а у девушки, которую он любит, на соломенной шляпе красуется искусственная роза. Они знают, что навсегда остались такими в воображении их безумной дочери. Они знают: с ними произошло чудо, такое же невероятное, как явление ангела девочке из Болоньи. И они благодарны за то, что им отпущено, а также за благостный мир, в который погрузилась их дочь, — мир, где царит покой и нет зла.
— Завтра — последний срок, — твердит он, и Имельда слушает разговоры о том, что надо будет с вечера приготовить плетеные корзины, а рано утром вынести в сад стул, на который придется влезать. На сбор ягод уйдет никак не меньше недели, а если помешает дождь, то и больше.
Рассказы
Танцзал «Романтика»
В воскресенье, а если это не получалось — по воскресеньям он часто был занят, — то в понедельник каноник О’Коннел приезжал на ферму и служил мессу специально для отца Брайди: тот уже давно нигде не бывал, потому что из-за гангрены ему отняли ногу. Когда это случилось, у них был еще пони с повозкой и мать была еще жива, так что вдвоем с матерью они без особого труда могли усадить отца в повозку и отвезти к мессе. Но года через два пони захромал, и пришлось его прикончить, а потом вскоре и мать умерла.
— Ни о чем не беспокойся, Брайди, — сказал каноник О’Коннел, имея в виду, что доставлять отца к мессе станет ей очень трудно, — я, Брайди, сам буду заглядывать к нему на неделе.
Каждый день на ферму заезжал грузовичок за единственным бидоном молока; мистер Дрисколл привозил крупы и муку и забирал яйца, накопленные Брайди за неделю. С тех пор как каноник О’Коннел сделал свое предложение — это было в 1953 году, — отец Брайди ни разу не оставлял ферму.
Столь же привычными, как посещения мессы по воскресеньям и сельского танцзала по субботам, были для Брайди ежемесячные поездки в городок за покупками. Она ездила туда на велосипеде в пятницу, в первой половине дня. Покупала всякую всячину для себя: отрез на платье, шерсть для вязания, чулки, а для отца — газеты и романы о Диком Западе в бумажных обложках. В лавках она болтала с бывшими своими школьными подругами, которые повыходили замуж за продавцов или лавочников или сами работали продавщицами. Но большинство обзавелось уже собственными семьями.
— Счастливица ты, — говорили они Брайди, — живешь себе спокойно там, наверху, а не торчишь в этой дыре! — Вид у них, почти у всех, был усталый из-за вечных беременностей и хлопот с большими беспокойными семьями.
Они и впрямь завидуют ее жизни, думала Брайди на обратном пути, взбираясь в гору на своем велосипеде, и это казалось ей удивительным. Если бы не отец, она пошла бы работать в город, скажем на фабрику мясных консервов или в магазин. В городе есть кинотеатр «Электрический», есть лавка, где торгуют жареной рыбой с картофелем, возле нее по вечерам собирается народ, и все едят из газетных кульков хрустящую картошку. Коротая вечера с отцом в их деревенском доме, Брайди часто думала о городе, представляла себе освещенные витрины с разными товарами, кондитерские, открытые допоздна, чтобы люди могли перед кино покупать шоколад и фрукты. Но до города было одиннадцать миль — слишком далеко, не прокатишься взад-вперед ради развлечения на один вечер.
— Скверное это дело, девочка, — искренне сокрушался отец, — что ты прикована к одноногому инвалиду! — И он тяжко вздыхал, ковыляя домой с поля, где ухитрялся кое-как справляться со своей работой. — Если бы только мать была жива… — повторял он и не оканчивал фразы.
Была бы мать жива, она бы ухаживала за ним, и помогала обрабатывать их скудный надел, и сумела бы подтащить к грузовику бидон с молоком и присмотреть за несколькими их курами и коровами.
— Без этой девочки я бы давно помер, — не раз говаривал отец канонику О’Коннелу, на что каноник О’Коннел неизменно отвечал, что с дочерью ему действительно повезло.
— Да чем же мне тут плохо? — спрашивала Брайди, но отец-то понимал: говорится это нарочно, и все печалился, что обстоятельства так жестоко вмешались в ее судьбу.
Отец называл ее девочкой, но Брайди исполнилось уже тридцать шесть. Была она высокой и сильной, кожа на ладонях и пальцах — жесткая, в несмываемых пятнышках. В них навсегда оставил след многолетний труд, словно соки поднялись из растений, а чернота — из самой почвы: с детства Брайди выпалывала колючие сорные травы, которыми по весне зарастали отцовские посевы свеклы, с детства копала картофель в августе, глубоко погружая руки в землю, разгребая и разрыхляя комья. Лицо у нее было обветренное, высмугленное солнцем, худая шея, тонкий нос, вокруг рта легли ранние морщинки.
Но когда наступал субботний вечер, Брайди забывала про возню с сорняками и землей. Надев новое платье, садилась она на велосипед и катила на танцы — отец эти поездки очень одобрял.
— Ну разве это тебе не на пользу? — спрашивал он, будто и вправду верил, что Брайди неохотно позволяет себе такое удовольствие. — Надо же и тебе развлечься!
Она приготовит ему чай, а потом отец усядется в кухне со своим приемником и ковбойским романом. Позднее — Брайди к тому времени еще не вернется из танцзала — отец пошурует в печке, расшевелит огонь и потащится к себе наверх спать.
Танцзал, собственность мистера Дуайра, располагался в одиноко стоящем придорожном здании; путь туда был неближний; перед входом — усыпанная гравием площадка, а вокруг — болотистая равнина без единого деревца. Название было выведено лазурными буквами по более темному фону на фасаде, выложенном розовой галькой; буквы выделялись отчетливо, со скромным достоинством провозглашая: ТАНЦЗАЛ «РОМАНТИКА». Над этой вывеской в урочный час вспыхивали четыре цветные лампочки: красная, зеленая, оранжевая и розовато-лиловая, в знак того, что место вечерних рандеву открыто для публики. Розовым был только фасад здания, остальные стены — обычного серого цвета. А внутри все, кроме розовых, в обе стороны распахивающихся дверей, окрашено в голубой.