Алибабаев растерянно оглядывается по сторонам. Водолаз Юра после некоторого колебания, становится на сторону Нины Ивановны.
— Слушай, друг… Помогли тебе, чем могли — и ладно… Мы на службе — мало ли чего? Нельзя нам сейчас гулять… Да и барана этого… Словом, в другой раз…
Девушки во главе с Ниной Ивановной возятся с барашком, носятся с ним вокруг Алибабаева, хватают на руки, целуют в кудрявый лобик.
— Бебешка наш… козлик… хорошенький… черненький… Как тебя зовут, дурачок? Бе, бе, бе…
Алибабаев покрывается испариной, хватается за сердце и опускается на диван.
— Обижаете… Как в глаза землякам смотреть буду?.. Что дэлают, что дэлают… Ничего не понимаю…
Айвазовский гладит Алибабаева по плечу.
— Поймите, Мустафа Ибрагимович… Они спасатели… Им нельзя пить на дежурстве… Ведь может произойти несчастье, а они не сумеют вовремя прийти на помощь… Они не хотят вас обидеть, уважаемый… поймите…
Кончинский берет из сумки самую большую бутылку и уходит за шкаф. Оттуда слышно ворчание:
— Раз в жизни честно заработал бутылку… И ту выпить не дают… Человек с душой, от всего сердца… А они?.. Эх… Уйду вот с Мустафой в горы…
Алибабаев вскакивает с дивана, подбегает к своему злополучному портфелю, раскрывает и вытаскивает маленький помятый кулек с халвой.
— А халву вам можно? Халва самый хороший… Сладкий, как инжир… Кушайте халву… Может, тоже нэльзя?! Если нэльзя, пойду сэйчас и утоплюсь в вашей грязный река… Сейчас пойду!!!
Его хватают за руки, усаживают и быстро начинают есть халву. Все жуют. Постепенно лицо Алибабаева опять становится счастливым.
На трапе появляется официант ресторана «Поплавок» Оська. Он рассматривает что-то у себя в руке, ухмыляется и бесцеремонно, громко топая подкованными каблуками, вваливается в кают-компанию. Подходит к Алибабаеву, запускает руку в кулек и засовывает в рот последний кусок халвы. Хлопает рукой по плечу Алибабаева — причем хлопает так, что непонятно, хлопает или вытирает об него руки. С набитым ртом мычит:
— Ну у вас и работенка, как я погляжу! Загораете целый день и еще халву жрете… Лафа, а не жизнь!.. Тут крутишься, как цуцик… Жулье кругом…
Кончинский выглядывает из-за шкафа.
— Чья бы, Ося, корова мычала, а твоя бы молчала…
— Нет, действительно! — Оська с наигранной обидой оглядывает всех. — Действительно! Почему я должен страдать? Вот только сейчас два хахаля чувиху оставили, а сами смылись, не заплатив… Ну не гады, а? Фарца несчастная! На полета нагуляли и тю-тю… А девка их плачет, часы мне сует: «Нате, нате, товарищ официант, они золотые…» Всучила… Вроде точно золотые, а вдруг позолоченные? Могла надуть… Верь после этого людям… Честного человека всегда обманывают! А теперь хлопочи — из своего кармана монеты вкладывай в кассу… Но мой принцип такой: — лучше я свое отдам, чем человеку не поверю! Я такой… Глянь-ка, Кончина, золото это али позолота? Вроде проба стоит…
Кончинский нехотя подходит, рассматривает часики и возвращает Осе.
— Не плачь, невольник чести… Часики не меньше полутора сотен стоят…
Ося быстро сует часики в карман и как ни в чем не бывало продолжает:
— Хотел я этих артистов догнать… Да какое — пусто… Ищи-свищи… Подлецы… Один в сапогах на каблуках высоких, как у бабы, а другой все бубнил что-то за столиком: Брамапудра, Прона, Кырма какая-то… тьфу! Вот гады… У самих морда с варежку, а туда же, корчат из себя! Я бы таким интеллигентам… да по…
Юра тихонько выталкивает официанта из каюты.
— Иди, иди, Ося, тебе план надо гнать, а ты философствуешь вхолостую… Иди…
Ося, косясь глазом на Алибабаева, уходит. На набережной поворачивается и кричит:
— Эй, генацвале! Идем в ресторан! Обслужу на высшем! Корейку на ребрышке… Харчо огненный… Люля в собственном соку! Заходи! Пальчики оближешь… Для хорошего клиента армянский имеется… А, генацвале?
Алибабаев машет Осе:
— Нэ могу сегодня, уважаемый, устал… Дэл много сдэлал… Спать хочу — кушать нэ хочу…
Оська убегает.
Алибабаев улыбается.
— Какой хороший человек… Честный человек! Часы хотел отдать людям, догонял — нэ догнал! Редкий человэк…
Кончинский пристально смотрит на Алибабаева и, поняв, что тот не шутит, взрывается:
— Эх, Мустафа… Мустафа! Он такой честный, что сам себе не верит… Нашел честного… Да он без двадцатки домой не возвращается… Обсчитывает, обсчитывает вас, дураков… а вы ушами хлопаете… Эх ты, простота богова…
Кончинский машет в сердцах рукой и убирается к себе за шкаф. Алибабаев начинает собираться.
— До свидания… Домой поэду… Совсэм устал что-то… Еще раз большой спасибо, дорогие… Приезжайте… Скучать по вас буду…
Жмет всем руки. Нина Ивановна и девушки высовываются из кабинета!
— Товарищ Алибабаев, ваш бебешка заснул… Мы его в халатик завернули, а то он замерз на полу… Вы его на руки возьмите…
Алибабаев вяло машет рукой.
— Барана нэ надо… Пускай у вас будэт… На память дарю…
Уходит в ночь.
Водолаз Юра смотрит ему вслед и говорит:
— Хороший человек этот Алибабаев… Простой… У нас на фронте один землячок его воевал… Султан… Хороший парень — все звал к себе в гости после войны… И все обещали приехать к нему… Ведь знали, что не приедем, а обещали… Очень он родину любил… У нас, говорил, никогда зимы не бывает… Круглый год весна! Хлеб белый-белый, горы голубые-голубые… Горячий был парень, мы его иной раз связывали перед атакой, а то он Берлин бы взял со своим автоматом…
Юра грустно улыбается и идет на свой продавленный диван.
— Кончина! Иди мальца нашего подмени, нехай чайку попьет….
Кончинский лихо отдает честь и молнией взметывается на мостик. Чувствуется, что он порядком хлебнул из бутылочки и потому добр и уступчив.
— Топай, поэт, вниз! На грешную землю! Дай я тебя поцелую, друг…
Мишка отмахивается от поцелуя и спускается на палубу, нехотя садится к столу. Айвазовский пристально смотрит на него, недовольно хмыкает, трясет бородкой.
— Что с вами, корнет? С утра выглядели бодрым рекрутом, а сейчас скисли… У вас неприятности?
Мишка уныло отнекивается:
— Да нет, что вы! Все о’кей…
Нина Ивановна ласково смотрит на Мишу.
— Мишенька наш с девушкой своей поссорился… Не нравится ей, что он в институт поступать не хочет…
Мишка вскидывает голову.
— Да я хочу поступать, хочу и поступлю обязательно! Но никакой институт из меня поэта не сделает — я жизнь должен видеть! Сам все на своей шкуре испытать, перенести, а не по рассказам других — неужели она этого не понимает! Вы-то понимаете, что она не понимает?! Я флот во сне вижу, я без моря человеком не буду! Вам хорошо — вы плавали… И ты, Юра, и Кончинский, и батя мой, и мама — а я всю жизнь как в розовом мешке сижу… а мне ведь уже девятнадцать! А она не понимает… Хотите стихи?
Мишка, не дожидаясь согласия публики, читает с подвывом:
Итак, любовь. Она ли не воспета,
Любви ль в веках не воздано свое?
Влюбленные великие поэты —
«Сильна, как смерть!» — твердили про нее.
К тому добавить можно очень мало,
Но я сказал бы, робость прогоня:
Когда бы жить любовь не помогала,
Когда б сильней не делала меня,
Когда б любовь мне солнце с неба стерла,
Чтоб стали дни туманней и мрачней,
Хватило б силы взять ее за горло
И задушить. И не писать о ней!
Девушки открыв рот, слушают Мишу.
— Вот это да-а… Даже жутко стало… Мы вас боимся, Миша, — вы, оказывается, страшный мужчина…
Миша улыбается.
— Я не страшный… Это Владимир Солоухин написал… Мне пока так не сказать…
Нина Ивановна неожиданно крепко целует и обнимает Мишу.
— Ну и слава тебе господи! Я-то боялась, что это ты, Мишенька, сочинил… Я уж испугалась за Ирочку… Такие несправедливые слова… Как можно… просто не пойму я этого вашего Солоухина… Он что, сбесился, что ли — так писать о любви… Хорошо, что мой Вовочка не слышал… «Веять за горло»… «Задушить»… И кого?! Любовь!!! Нет! Этого я никогда, хоть сто лет, хоть двести проживу, не пойму, и все… И не смейтесь надо мной… — Нина Ивановна вскакивает и убегает в кабинетик.
