Старичок егерь походил возле дренажных канав, потрогал усохшей рукой керамические желоба и трубы, заскучал и вскоре помер. Охотхозяйство осталось, но теперь мало кто приезжал. Новый егерь служил здесь по совместительству, основной его работой была охрана колхозного склада ядохимикатов.

— На лужи поедем, ребята! — донесся сквозь рев мотора крик егеря, мотоцикл вильнул в сторону, и мы понеслись по гладкой и твердой как камень глинистой тропе. Под колесами все время мелькали быстрые серые тени: это разбегались юркие степные мыши. Один раз мы чуть не наткнулись на здоровенного барсука, который тотчас, показав толстую спину, скрылся в бурьяне. Все вокруг клубилось предутренним туманом. Мы остановились у снопа соломы, покурили и решительно тронулись к темневшим в сторонке кустам. За ними и скрывались, но докладу егеря, «лужи» — единственные во всей округе мелкие, едва прикрытые водой озерца. Расставив нас но лужам, егерь скрылся.

Туман стал гуще, зеркала воды совсем не было видно. Я встал между двух сырых кочек, обмял вокруг хрусткую осоку. Под ногами захлюпала торфяная жижа. Тотчас с края озерка раздалось недовольное кряканье, суматошный всплеск и хлопанье крыльев. Близко от меня мелькнула гигантская от тумана утка и молча улетела куда-то в пустоту. Мне разом стало жарко, и хоть стрелять еще было нельзя, я быстро взметнул к груди заряженный «зауэр» и застыл так, стараясь не пропустить ни малейшего шороха. Но все было тихо, изредка с воды доносилось какое-то бульканье, я вытягивал, как мог, шею, всматривался, но из-за тумана разглядеть ничего не мог. Ясно было одно — на озере все-таки водились утки.

Небо стало светлеть, тень кустов обозначилась резче, забрезжили метелки камыша, одинокие ветки ивняка, проблеснула полоска воды. Дохнул в лицо легкий ветерок, зашелестела трава, и разом засветился сквозь кусты блесткий краешек солнца. Туман начал быстро таять, открылся обширный луг с темными копешками снопов, с полоской багряного дальнего леса. Прошло с полчаса — лёта все не было. На душе стало пасмурно, в голову полезли скучные, унылые мысли, известные каждому неудачливому охотнику.

Где-то не очень далеко от меня грохнул выстрел, и из-за верхушки ивы выскочила юркая стайка чирков. Мгновенный посвист крыльев — и тугие комочки пронеслись над головой и растаяли в воздухе. Я даже ружья не успел поднять и стоял, открыв рот и глядя в то пустое место в небе, где еще недавно были утки. Первая дичь, как бы ожидаема она ни была, всегда внезапна. Утки развернулись над березняком и полетели в мою сторону… Я укрылся за кочкой, сжался, стараясь быть невидимым, выжидал, когда они пролетят над головой. Пропустив стаю, я быстро поднялся, выстрелил «в угон». Чирок сложил крылья и ткнулся в землю. Полюбовавшись на ладного, крепкого, большеголового селезня, я сунул его в сетку и опять встал на свое натоптанное, обжитое место.

Справа раздался молодецкий посвист, знакомый голос егеря крикнул:

— Что, взял?! Я сказал, возьмем, значит, возьмем! То ли еще будет!!!

Я согласно мотнул головой и уставился в небо.

— Эй! Астроном! Куда глядишь… Вон за спиной у тебя крякуха прошла!!! — проорал опять всевидящий егерь. Я обернулся и увидел низко и не скоро летящую между кочек толстую крякву. Стрелять было уже бессмысленно, но я выстрелил и не достал крякву. В кустах дипломатично промолчали. Откуда-то сбоку вынеслась стая чирков, сделала «горку», сочно шлепнулась на соседнее озерко. Там тотчас бабахнуло, чирки суматошно снялись комом, без всякого строя, выкатились под мой выстрел, я нажал спусковые крючки и ничего не услышал. Отстрелявшись по этой сомнительной крякве, я, как последний растяпа, забыв перезарядить ружье, упустил верный выстрел.

— Ты чего не стрелял? Заснул, что ли? А я вот маху дал, перо одно вышиб, и все… улетела, чертяга!

— Я специально пропустил… Еще налетят…

— Ну, ну… — донеслось из-за кустов.

Не прошло и пяти минут, как чирки, попутанные, должно быть, своим утиным бесом, налетели. И не только налетели, а прямо ухнули с густым шлепком о воду у самого моего носа. Не оглядевшись, с жадностью заныряли, показывая друг другу куцые хвосты. Я свистнул, вода забурлила, забились крылья, оставляя пенный след, утки взлетели и как бы зависли в воздухе. Я выстрелил дублетом, и пара чирков упала на озерную ряску. Положив ружье на кочку, бросился подбирать уток. «Лужа» оказалась не такой уж мелкой, я набулькал оба сапога, три раза проваливался по пояс в теплую, пахнущую тиной воду, пока дотянулся до уток. Стоя возле кочки и выливая из сапог воду, я увидел, как надо мною опять пролетела кряква. Свесив голову вниз, как мне показалось, она громко и издевательски крякнула. Я выронил сапог, схватился за ружье, но ее и след простыл.

— Слышь… утопленник, а хороша крякуха была! — крикнул егерь.

— Сам-то чего не стрелял? — сердито закричал я.

— Дак мне несподручно было, не с руки стрелять, она ж аккурат над тобой шла! Мне по технике безопасности нельзя было вдарить!

Мы опять молча застыли в камышах.

Вдруг откуда-то сбоку, резко, как камнедробилка, застучала пятизарядка моего товарища. Кажется, это были его первые выстрелы. До этого он так тихо и незаметно стоял на своем озерке, что мы с егерем забыли о нем и теперь удивились, услыхав выстрелы. Ружье моего товарища всегда очень сильно пугает дичь, и поэтому — стоит ему первый раз промахнуться — на него уже больше ничего не летит. Промахнувшись и на этот раз, товарищ надолго замолчал.

Устав стоять, я решил пройтись вдоль широкой водоотливной канавы, где могли отсиживаться перелетевшие с озер утки. Склоны глубокой канавы густо заросли кустарником. При всем желании я не мог проникнуть взглядом на дно, а ведь именно там и могли скрываться утки. Я нарочно гулко топал ногами, хлопал ладонью по прикладу, останавливался и надсадно вскрикивал, пытаясь «вытоптать» утку и взять ее с «подхода». Несмотря на все мои старания, только две-три птички, названия которых я не знал, нахально чирикая, вспархивали, садились на ближнюю ветку и пританцовывали на тоненьких, точно одетых в чулки ножках. Эта нахальная мелкота меня веселила: что ей до стремительной жизни диких больших птиц? Не знают они дальних перелетов, ружейного грома, мгновенной, горячей смерти… Не знают, ну и хорошо, что не знают.

Я перебросил ружье за спину, закурил, расстегнул душный ватник, сдвинул шапку на затылок и пошел назад. Солнце поднялось высоко, застрекотал где-то пускач трактора, позевывая, шел навстречу хмурый приятель, суетился у мотоцикла егерь.

И тут, как бы завершая единым, красочным росчерком нашу славную охоту, в двух шагах от меня взметнулась в небо длинношеяя, зелено-серо-голубая не жар-птица, а простая крепкая, хитрая, матерая кряква. Пролетая над нами, она радостно крякнула во все горло и, хитро блестя глазом, умчалась в свои дальние края.

Нос маленького смоленого карбаса стремительно взлетает в воздух и тут же с размаху ныряет. Волны прокатывают гребни под тонким днищем и взрываются метрах в ста за нами на каменной прибрежной банке. Ветер тихонько посвистывает, как бы играя на пастушьей дудочке. Он пасет Белое море, строго следя, чтобы волны катились точно с севера на юг.

На берегу все живое попряталось в огромные черные, похожие на башни избы. Деревня, в свою очередь, спряталась за небольшим лысым холмом, на вершине его, открытая всем ветрам, стоит древняя церквушка с покосившейся деревянной луковкой.

На берегу из бани неистово вырывается прямой как стрела дым. Это нам с Адольфом готовят баньку. Адольф — странное имя для русского человека пятидесяти с лишним лет, прошедшего войну и служившего на флоте. Но Адольф Малыгин помор, а у поморов нордические, библейские и древнерусские имена — совсем не редкость. Еще вчера мы с ним уговорились сделать два дела. Первое — наловить с утра корюшки, а второе — истопить баньку и попариться. Если учесть, что познакомились мы с Адольфом позавчера ночью, когда мой катер выбросило на берег, и до вчерашнего вечера мы волокли его опять в море и почти до сегодняшнего утра чистили от песка мотор, то два наших сегодняшних дела были пустяками. За эти три дня я поспал в общей сложности часа четыре; когда и где спал Адольф — я не знаю. С той самой минуты, когда он застал меня у выброшенного на песок катера, он все время помогает мне и уходит только для того, чтобы вернуться с каким-нибудь очередным бревном или канатом.