Он вместе с пиратским экипажем, «…прежде чем уйти в далекие пути… идут, сутулятся, вливаясь в улицы. У них походочка, что в море лодочка, у них ботиночки, что сундучки… Они идут туда, где можно без труда достать себе и пива, и вина…» Под конец длинной песни Прокоп мрачнеет, глаза его сверкают: «Но боцман Клаузер достал свой маузер, и наземь грохнулся гигант француз, по имени Бутуз!»

В голосе Прокопа столько отчаяния, что кажется, будто не гигант француз грохнулся, а упал маленький, худенький, с отвислыми карманами и блеклыми серыми волосами Прокоп…

На этом волнующая песня заканчивается, и Прокоп, нарочно зевнув и пошевелив и знак пренебрежения ногой, удаляется.

На огромной, сплошь залитой солнцем стене нашего дома раздается какой-то гвалт. Шум и визг доносятся из одного, так похожего на пустые грачиные гнезда, балкона. Это балкон Медведева. Мы видим и его самого и от удивления раскрываем рты.

Страшный хулиган и отщепенец Сашка Медведев стоит на балконе, и на голове у него сверкает… корона! Точно такую мы с Репой и Тарасом видели в музее… На балкон пытаются прорваться Сашкин отец и соседи. Но Медведев видать, крепко запер балкон и, не обращая ни на кого внимания, в гордом одиночестве стоит на самом видном месте.

Наверное, Сашка раз десять подряд посмотрел кинокартину Эйзенштейна «Иван Грозный», и она так ему понравилась, что он теперь вообразил себя царем, а всех нас ближними боярами и холопами…

Медведев в короне (которую он отрыл под развалинами монастыря недалеко от нашего дома) стоит, завернувшись в красный плащ (кумачовую скатерть он утащил из красного уголка!), и ждет, пока перед балконом соберется народ. А народ, привлеченный шумом, спешил собраться…

Сорвались сразу с места Прокоп, Тарас и Репа. Я вижу, как мелькают их перепачканные смолой сандалии. Хлопают двери подъездов, все задирают головы, стремясь увидеть, что произошло, как произошло. Прибегает, может, первый раз в жизни опоздавшая баба Настя. На нее прямо жалко смотреть: косынка сползла на шею, конец длинной серой юбки бьется и всплескивает в пыли, как подбитая утка. Прибежал запыхавшийся Матрос с синяком под глазом и двумя голубями под мышкой. Пришли мама с Юрием Николаевичем и папой, выглянула тихая Ольга Ивановна, Иван Иванович, прораб, с супругой, рабочие со стройки, выпорхнула пухленькая девочка Люба.

Все сгрудились под балконом и, задрав головы, смотрят на Медведева. Сашка зашевелился, сделал рукой величественный жест и, выждав паузу, сказал с высоты:

— Слушай меня, народ московский! Все, хватит! Надоело! Не нравлюсь я вам? Не нравлюсь! Не любите меня? Не любите! Тогда все! Ухожу от вас в монастырь… Живите теперь, если хотите, без меня! Устал я от вас, от всех этих «того нельзя, этого не делай!». Скучно мне стало с вами… Ухожу! — и Медведев скосил глаза на народ. Народ безмолвствовал. Только мой отец вдруг захлопал в ладоши и, оглядываясь по сторонам, произнес:

— Какой артист пропадает!

Медведев пропустил выкрик моего отца мимо ушей и, недовольно нахмурившись, прокричал:

— Я вам! На кол посажу! Чего не просите остаться? Уйду, так плакать потом будете, вспоминать меня! А ну, просите меня остаться, а то всех зарежу к чертовой бабушке! — И Медведев топнул ногой и выхватил мой перочинный ножик с перламутровой рукояткой!

Этого народ уже простить не мог. Люди гурьбой, с негодующими выкриками бросились в подъезд.

Однако всех быстрее оказался Герасим. Он выбежал из-за угла дома и, увидев антикварную корону на голове Медведева, отчаянно взвизгнул и понесся так, что рубашка под напором ветра упруго, без единой складочки, вздыбилась у него на спине.

— Отдай корону! Собственность государства!!! — заревел он и исчез за дверью подъезда.

Спустя минуту мы видим, как Герасим пробирается в форточку, сделавшись длинным и узким. Медведев, крепко держась за корону, замахивается моим ножичком… Народ ахает.

Но наш отважный Герасим, не переводя духа, из форточки опускается на страшного Медведева. Миг — и Медведева на балконе не стало. Мне показалось, что Герасим разорвал его в клочки. Но Сашка появился опять. Без короны! С двух сторон его трясли за большие растопыренные уши отец и Герасим. Трясли и показывали в назидание всему народу с балкона.

— По делам вору и мука! — как всегда подвела итог моя мама. — Зря он хотел, дурачок, быть царем… Ведь Цари правят только годами, а мы, художники, правим веками! — И мама гордо поглядела на меня, Юрия Николаевича и папу.

Всю эту выдуманную мною картину я рассказываю Репе и Тарасу. Они хохочут на весь двор.

Говоря по правде, никакой музейной короны на голове Медведева не было. На самом деле было ведро — простое цинковое ведро, с которым он высунулся с балкона и окатил водой, будто нечаянно, трех зазевавшихся внизу старушек.

Переписчик Акакий, в прошлом сын бортника Горегляда, уж третью неделю сидел, навалившись грудью на греческий текст, стараясь ясно перевести путанную донельзя притчу.

В свежей, чуть ли не вчера достроенной на месте родного деревенского капища часовенке с келейкой остро пахло смолой, в бойницу залетал ветерок, донося то крики баб, то повсеместное весеннее торжество — гусей, утятей и кур.

«Образ же закону и благодать — Агарь и Сарра, работная Агарь и свободная Сарра, работная прежде, ти потом свободная…» — печально писал Акакий. Ох, долго еще рисовати на твердом пергаменте, долго тереть цветные камушки на яркий жар заглавных букв… ох!

Дело, правда, благодатное и благостное, но скучно.

«…А намедни князь Тур Всеволод поразиша стрелкой изюбра с золотым по хвосту волосом и копыта серебряные», — неожиданно для себя приписал вдруг Акакий.

— Боже! Что сотворил вельмо! — закрестился отрок, с робостью глядя на вымаранный мирской ересью лист. Страшно. Но приписал: «Изюбр сей рече перед смертию — родится у тебя, княже, мальчик и девочка. На месте смерти моей раскинь град… с большим монастырем… — подумав, добавил Акакий, — и посади со временем княжети во град сей сына с тем, чтобы правил он в новой вотчине по-новому, отличь от тебя, супостата, ярыги!»

Теперь перо скользило легко: «Так тебе, супостату, ярыге, закон не писан, неведомы не только пречистый господь наш, по и Перун с Даждь-богом языческие, которые тебе, конечно, суть ближе есть. За что побил многих человеков, столь безвинных? Не открыл тучные закрома свои пред голодными? Брата погубил от зависти к славе его? От доброты и кротости идущей».

Акакий поставил точку. «А, бог с ним, с отцом игумном! Приму любую казнь, любое покаяние с радостью, — подумал он. Не могу — буду писать!»

«А дочь свою, рече далее изюбр, выведи во чисто ноле, на мураву, на ясно солнышко, на чистый ветер, чтоб сожгло солнце, выдул ветер блуд хором твоих. Пусть идет сквозь травы, бог ей путь укажет…» Какой путь? Куда… — спросил себя Акакий и писал: «Берегом реки, сырым оврагом, высокой дубравушкой, тропою лосиной, на укрытую в лесах пасеку с сиротой Акакием». С сиротой Акакием… — повторил он печально и нараспев. — «И пойдут они, точно две ласточки свободный, от хоромов затхлых, от пещер душных, от игумна, в коего смрадный дракон поселился, — смело определил Акакий, — и все дальше и дальше — в мир правду искати…»

Внезапно дверь в келейку отверзлась… Нагнув бычью голову, в помещение шагнул Тур Всеволод.

— Сколь листов писало? — спросил князь.

— Десять… — едва слышно ответствовал Акакий.

— Дайка-ся мне поглядети…

Акакий, закрыв глаза, передал все листы. Некоторое время стояла тишина, князь по-деловому осматривал рукопись. Губы шевелились и с трудом складывались для чтения.

— Заглавные буквицы золотом обведи, — бросил он ждавшему смерти Акакию и, грузно поворотясь, шагнул вон. В руке же Акакия неизвестным образом очутилась маленькая серебряная гривна.