Писал Акакий и на следующий день.

Весенней, размытой ручьями дорогой, весело разбрызгивая лужи, скакал к городу всадник. Прыгал в седле, шлепал коня ножнами, то за копье хватался, то круги и восьмерки в воздухе саблей свистел.

Так комом и вкатился он в городские ворота, цветастый и грязный, как ковер, — красивый, страшный и богатый взятой на меч добычей.

Завертелся на площади, зашвырял грязью с копыт глухие заборы, закрытые ставни и, глянув с бешеной гордостью в затаившийся княжеский терем, крикнул:

— Ждите гостей московских!

После свистнул по-разбойничьи — и след его простыл…

Город испугался и решил воевать. Завалили кое-какой дубовой мелочью ворота, понатаскали камней на ветхие стены, заварили смолы.

Молодой князь (двенадцатый по точному счету сын великого князя, давно почившего, а перед тем успевшего разделить все города) вошел в амбар и отомкнул клеть с оружием.

На свет вынесли штук двадцать мечей, мятые щиты, копья и странный, весь в иероглифах, китайский доспех старого князя. Оружие сильно поржавело — медный доспех был зелен как огурец.

К куче оружия подбежало несколько пыльных дворовых собак. Высунув языки, понюхали и, лизнув, зарычали — железо отдавало старинной, пролитой век назад кровью.

Высунулась из оконца, почуяв неведомым образом смятение, глухая бабка и, улыбаясь, закланялась князю, крестясь. Явился петух и лениво потоптал у кучи курицу.

Заголосила где-то близко баба, налетел ветерок и беззвучно дернул веревки колокольцев на звоннице, хрюкнул тощий зимний поросенок, пахнуло из рыбной слободы гнилью, тоскливо прогудел из-под земли забытый в дальнем подвале потешный медведь.

Князь сморщился, махнул рукою и ушел назад, в терем.

Всадник, выскочив из тесного и убогого, как ему показалось, городка поспешил воротиться назад. Он чувствовал себя песчинкой, временно вдруг отделившейся от огромной горы, и потому был немного неспокоен и рвался вновь соединиться с ней. Мысль, что он принадлежит к огромному московскому войску, гордо кружила ему голову. «Сколько городов великих и малых уже присоединено к Москве… Как силен наш князь!» — с невольной дрожью думал всадник.

Тем временем в городе поняли всю бесполезность сопротивления. Правда, некоторые из особенно грозных и выпивших кричали: «Не дадимся Москве! Чем наш князь хуже?!» Но давали бабам увести себя со стен. Торговые люди, подумав, даже обрадовались — под московским князем жить прибыльнее. Посовещавшись, испекли хлеб и собрали соль для встречи. На городок как бы вдруг брызнул кто-то живой водой — все зашевелилось, заворочалось, вскочило на ноги и понеслось.

Загрохотали телеги, запылали печи, засияли свечи в церквушке, заиграл рожок, и всем в голову пришла та же мысль, что и всаднику. Почувствовали все и то же нетерпение, и желание скорей соединиться.

Тем временем гонец прибыл в войско и поспешил попасть к Великому князю. Несколько одетых на восточный манер слуг встретили его у дверей, обезоружили и передали дальше. Следующие слуги накинули на него парчовый кафтан и подтолкнули к золоченой дверце.

Дверца раскрылась, гонец упал на колени и доложил Великому князю содеянное. Тот улыбнулся и небрежно пошевелил на ковре ногой. Гонец вздрогнул и, смутно чувствуя какое-то неудовлетворение, молча попятился назад. Глядя ему вслед, князь зевнул и сказал:

— Бог с ним, с братцем, пускай пока живет, мне его город и так со временем достанется…

В густой тени от обуглившейся городской ограды, примяв несколько сочных августовских лопухов, расстегнувшись, распоясавшись и тяжело отдуваясь от душной предвечерней жары, сидели двое мужиков. Впрочем, они были воины. Длинные мечи лежали рядом. Под задницами — круглые щиты. В руках захвачен шлем с чистой водицей.

Прихлебывают, фыркают, разговаривают.

Рядом от сияющих на солнце белых ворот тянется к ним по траве сладкий противный дух. Мужики отворачиваются от него, вертятся из стороны в сторону, но не уходят от прохладного места.

Город взят, сожжен и умерщвлен татарами.

Мужики услышали весть в своей дальней лесной деревне, вооружились, спешили, но не успели. Теперь они сидели в растерянности и не знали, что им делать.

Поднялся вдруг ветер, загудел в остывших углях и стих. Выбросились в небо комья сажи, закружились в безветрии и стали падать на землю черным дождем. Мужики перекрестились и встали — необходимо было что-то решать. Посоветовавшись, они решили отобрать что-нибудь из оставшегося ценного в развалинах. Еще не успело стемнеть, как они нашли медный котел, точильный камень и кое-какой плотничий инструмент. Руки и одежда их стали совсем черными от золы, вытирая пот со лба, они испачкали носы и бороды.

Тихий смех, раздавшийся сверху, вдруг остановил их.

Вздернув разом головы, они увидели на крыше бог весть как сохранившейся избы довольно толстого и крепкого на вид монашка. Увидев, что его заметили, монашек засуетился и спустил с крыши лестницу. Мужики поднялись и уселись рядом.

С крыши весь город был виден как на ладони. Только теперь воины поняли, что от города все же что-то осталось. Стены, правда, были разрушены, княжеский терем тоже, но кое-где, ближе к окраине и даже в центре, оставались еще избы и видна была часовенка.

— Меня оставили в живых, — сказал монашек и показал охранную дощечку. Мужики молча кивнули: им пришлось решать важную задачу. — Понимаете, они оставили меня в живых, — настойчиво продолжал монашек, — значит, они кого-то оставляют в живых. Есть хотите? — спросил монашек. — У меня тут с собой каша и конина, они оставили мне конину. Значит, не хотели, чтобы я умер? Вот вы набрали тут инструментов — они ведь оставили тут инструменты, значит, они думают, что вы будете что-то строить? Будете возводить новый город, новые жилища, новые храмы, стены, дворцы. Приведете новых людей, нового князя, воинов. Бросьте инструменты, — сказал монашек. — Мы не должны больше никогда ничего строить, мы должны смириться — это нам кара за грехи наши. Уже сто лет они приходят и убивают, жгут все, что рождается, все, что мы строим. Они и вас оставили только на разживу. Наконец-то я понял! — вдруг вдохновенно произнес монашек. — Татары то просто отходят в лес темный и смотрят оттуда, что-то дальше будет, смотрят, что-то мы теперь понаделаем. А мы ничего не будем делать! — закричал монашек и торжествующе показал фигу кому-то невидимому.

Мужики переглянулись и стали слезать с крыши.

Ночь они провели в теплой укромной ямке под стеной, а проснувшись, принялись строить новую избу.

И в этот год, ровно в самую жатву, пришел татарский сотник Базулай брать с мира ясак. Деревня вышла встречать.

Выбрали обычную для таких случаев избу, натащили в нее циновок, расписных полотенец, убрали цветами — все чисто вымели и поставили в печь щи. В избу тайно был вызван священник. Покропив стены будущего языческого пристанища, сотворил метания, прочел длинную молитву с указанием всего, чего бы хотели от бога мужики и бабы. Хотелось и надеялось на одно — авось в этот раз возьмет татарское чудище поменьше.

Через некоторое время сотник Базулай вошел в избу и остался доволен. Долгие странствия по Руси приучили его в конце концов к чистоте, порядку и странной на первый взгляд деревянной избе. С уважением оглядевшись вокруг, Базулай заметил в углу икону, но промолчал и, усевшись мимо скамьи на пол, стащил сапог. К скамейкам он все-таки привыкнуть не мог. На пол были поданы щи, и татарин, с удовольствием чавкая и отдуваясь, умял три миски. Наевшись, он крепко почесал себя под мышками, утерся сальной полой халата и повалился спать.

Татарская же воинская свита расставила у избы начальника шатер, напилась кумыса и тайком хлебного вина и, захмелев, завыла в ночь развеселую песню.

Молодой и веселый воин Тугунай не утерпел, прыгнул через костер, раскорячился и, каменея в свирепых позах, принялся плясать танец орла. Под визги и одобрительное гугуканье он закончил танец резким и полным радости движением — орел, убив зайца, вырывает печень и несет птенцам.