— Послушайте, Айвазовский! — нарочно развязно говорит Кончинский. — Не наше, конечно, дело, мы люди маленькие, но… Вот ходите вы тут, бродите, пишете, пишете… Дался вам этот мост. Он что — член правительства, генерал? Таких мостишек тысячи… Кому он нужен? Кто за картинку эту заплатит? Не понимаю…
Художник быстро спускается по трапу и громким неприятным тенорком произносит:
— Я уже, кажется, объяснил, милейший, вашему начальнику, что работаю над пейзажем по заказу Главного управления Всесоюзного мостостроительного управления — иными словами, ГУВМУ… А сколько я зарабатываю в день, час, минуту — никого не касается. Могу сказать, что не так уж мало — на жизнь хватает!
Кончинский не сдается:
— А вот мой знакомый художник клубы оформляет, столовые и даже пивбары… Так он деньгу лопатой гребет. Берет лопату и гребет в тумбочку к жене. Ее спрашивают: «А откуда ты деньги берешь?» А она этак губки бантиком-фантиком сложит и говорит: «Из тум-боч-киии…»
Все смеются. Художник выходит. Сразу же раздается яростный лай, грохот, и художник тут же возвращается. Рукой он придерживает разорванную штанину. Все бросаются к нему. Нина Ивановна кричит:
— Укусил?! Укусил?! Укусил!!! Так, прежде всего введем противостолбнячную сыворотку… Потом от бешенства… Юрочка, пока я буду перевязывать, пожалуйста, быстро позвоните в Пастеровскую — пусть срочно пришлют примерно восемьсот грамм сыворотки… Сейчас вколем! У меня и шприцик стерильный есть…
Тянет онемевшего от ужаса художника за рукав. Художник кричит:
— Не надо укол! Не надо… Не хочу! Поймите вы меня — не кусал он меня! Просто гавкнул, а я от естественного чувства страха перед служебной собакой дернулся и зацепился за какой-то крюк… Укола не надо!
— Не надо притворяться, голубчик… — нежно и настойчиво Нина Ивановна тянет художника в кабинет. — Это же совсем не больно, вот спросите у Юрочки — я ему каждое дежурство делаю…
— Увольте, любезная, зачем мне делать… Вы бы лучше иголку с ниткой… взаимообразно, так сказать…
Нина Ивановна все-таки уводит его к себе.
Со стороны набережной приближаются шум и гам. Неразборчивые крики, стенания, трель милицейского свистка. Все смотрят на трап, ведущий на набережную, и обмениваются репликами: «Денек, должно, горячий будет… Это ж надо — такая рань, а уже гуляют…»
С жалобными воплями по трапу вниз сбегает полный мужчина-кавказец. На нем черный костюм, галстук сбился набок, глаза, как две большие черные маслины, испуганно вытаращены. Мужчина дергается, подпрыгивает на одном месте, хватает всех поочередно за рукав и тащит наверх, при этом он беспрерывно кричит:
— Держи его, ара! Держи быстрей! Держи, клянусь мамой, уплывет-утонет! Вах, что делал! Что делал!!!
Водолаз Юра трясет его за плечо:
— Успокойтесь, товарищ, в нашей зоне никто не тонет! Мы наблюдаем акваторию… Успокойся, тебе говорят, толком расскажи, что…
Восточный мужчина, не слушая, выкручивается из лапы водолаза, бежит к борту и тычет пальцем в воду:
— Вот он! Ара, давай! Клянусь, все твое, давай, давай!
К борту подбегают все служащие станции. Из медпункта выходит Нина Ивановна и художник в синем халатике, из-под которого высовываются худые бледные ноги.
Наконец все вслед за неизвестным мужчиной замечают что-то плавающее в воде. Юра отдает команду — и в катер прыгают Мишка и Кончинский. Катер, взревев, удаляется. Мужчина бегает по палубе дебаркадера и, заламывая руки, беспрерывно кричит:
— Влево! Влево, клянусь! Не видишь, что ли, э-э-э! Влево давай, ара! Давай! Давай! Давай!
Из маленькой, собравшейся на набережной толпецы зевак слышно ворчание:
— Ишь, раскричался… Все давай ему, давай…
— Кровь, видать, горячая — так остудим зараз…
— Что вы, товарищи, у человека, может, несчастье…
— Фулюганють и фулюганють — в реку бросають чевой-то…
— Красивый народ, эти грузины!
Растолкав толпу у трапа, появляется милиционер Баранчук. С трудом переводит дыхание, выравнивает козырек фуражки на мокром от пота лбу и поднимает руку со свистком. Зеваки многозначительно переглядываются. Милиционер Баранчук хлопает сзади восточного мужчину — тот испуганно приседает и, оглянувшись, сразу начинает кричать:
— Товарищ милиционер, дорогой! Клянусь мамой, душа не выдержал… Не хотел бросать в реку… ээ! Рука сама — шайтан! Не я…
— Хорошо, — соглашается Баранчук. — Документы попрошу, гражданин…
Мужчина вытягивается:
— Алибабаев — моя фамелия… Мустафа Ибрагимович… Командировке я… проездом… Понымаэшь, дорогой?
Баранчук внимательно осматривает документы и со словами: «Мы, гражданин, все всегда понимаем…» — складывает и кладет себе за пазуху.
Алибабаев хватается со стоном за голову.
— Клянусь, не я! Она, шайтан, сама кинула! Ох, Мустафа… Что будэт, что будэт…
Из толпы реплики:
— Все тебе будет, спекулянт! Развелось, понимаешь, как…
Баранчук строго обводит толпу глазами:
— А вот попрошу без этого… без… без… Тоже не ангелы! Кто видел происшествие, граждане? Папрашу свидетелей…
Толпа быстро редеет.
С реки доносится рев спасательного катера. Над бортом дебаркадера появляются головы Мишки и Кончинского. Мишка подмигивает Алибабаеву:
— Порядок! Выловили…
Алибабаев, забыв о милиционере, подбегает к борту, жадно хватает огромный портфель-«дипломат», прижимает к груди.
— Вах! Детьми клянусь… все ваше… Спасибо большой, товарищ!
Механик довольно потирает руки.
— Ну, кацо, видал? Как тигры боролись за сундучок твой… Медали нам не надо, а вот бутылка с тебя, факт! По закону гор, как говорится…
Алибабаев довольно смеется:
— О чем говоришь, дорогой!.. Все будет! Шашлык сочный дальневосточный кушал? Нэ кушал?! Не толпись, не толпись — всем хватит! Аллах вино пить запретил, а о водке ничего нэ говорил…
Смеющегося, явно ожившего и счастливого Алибабаева берет сзади за рукав Баранчук. О милиционере на радостях как-то все забыли, и он сердится.
— Гражданин Алибабаев! Прошу показать содержимое чемодана! Может, вы улики скрыть хотите?! Концы в воду?! Только учтите: это не обыск. На обыск санкция требуется…
Зеваки на набережной радостно затаили дыхание, возглас: «Сейчас он ему как врежет… Там у него небось миллиона два или три…»
— Зачэм санкции, дорогой?! Бэз всэго покажу… Ты посмотри…
Алибабаев быстро открывает портфель и показывает довольно убогое содержимое — тапочки, полосатую, как зебра, пижаму, носки, сморщенный кулек с халвой и огромный ворох каких-то бумаг с печатями. Денег и драгоценных камней нет.
Кто-то на набережной разочарованно вздыхает. Баранчук удивлен:
— Так зачем ты все это выбросил в реку, дурачина?
С подозрением начинает всматриваться в простодушное лицо Алибабаева. Врачиха подбегает и тоже пристально смотрит в лицо Алибабаева. Водолаз Юра, Кончинский, Миша хмурятся.
Алибабаев оглядывается по сторонам и, все больше и больше волнуясь говорит:
— Пойми, дорогой ага… Третий неделя в городе… Командировка пят дней назад совсем кончился! Дома два полных месяц нэ был… Жену, Фариду-ханум, нэ видел! Сына старшего Тахира нэ видел! Младших — Закира, Тофика, Султанчика, Абдурахманчика — тоже нэ видел! Дочек-красавиц Лейлочку, Фатьму, Зульфию нэ целовал… Чурэка нэ ел! Далму нэ кушал!!! Проклятый шайтан-директор посылал в Сумгаит за подшипниками… В Сумгаите нэт лишних подшипников! В Ереван поехал! Там они говорят: «Эст! Эст у нас подшипники, но самим, понимаешь, нужны! В Тбилиси поэхал. Эст! — говорят, но размер слишком большой такой, нэ тот! В Куйбышев поехал — эст подшипники. В тресте, говорят, согласуй, в управлении согласуй — тогда дадим вам, сколько хошь, а не согласуешь, пеняй на себя… Приехал в управление, из управления в главк, из главка в трест, из треста в министерство. Везде говорят: «Согласуйте, товарищ, согласуйте…» Три недели хожу тудам-сюдам… Что получается?! Ничего нэ получается!!! Одних бумаг вагон получается… Без подшипников меня шайтан-директор своим рукам с работы уволит…
