Опасения По были, разумеется, связаны с состоянием Вирджинии. Новый, 1847 год принес резкое ухудшение ее самочувствия. Больную терзала лихорадка, бросая то в жар, то в холод. Ей трудно было дышать, она беспрерывно кашляла кровью, ее мучили боли.

Она, конечно, догадывалась, что дни ее сочтены, и, по воспоминаниям тех, кто ухаживал за нею, говорила: «Я знаю, что неизлечимо больна и скоро умру». Но бодрилась и потому повторяла: «Я хочу, насколько это возможно, быть счастливой и делать счастливым Эдгара».

29 января стало совсем плохо. Эдгар По написал Мэри Шью, с которой и он, и его жена очень сблизились в последние месяцы:

Мэри Шью приехала на следующий день. По сведениям первого биографа поэта Дж. Ингрэма (их сообщила ему миссис Шью), Вирджиния подарила ей миниатюру — детский портрет мужа и шкатулку, которая прежде принадлежала его матери[357].

В тот же день, ближе к ночи, Вирджиния умерла.

На следующий, когда готовились к похоронам, вдруг обнаружилось, что ни в семье, ни где бы то ни было нет ни единого изображения покойной жены поэта — ни миниатюры, ни портрета, ни дагеротипа. Тогда одна из женщин (кто она — неизвестно) сделала акварельный набросок с уже безжизненного лица. Позднее акварель подретушировали — «открыли» глаза, попытались «вдохнуть жизнь». И все же в этом многократно растиражированном изображении так и застыло что-то нездешнее, неживое. Но другого, увы, нет. Оно — единственное.

После похорон Вирджинии Эдгар По слег — напряжение минувших месяцев не прошло бесследно. У него начался сильный жар, он впал в беспамятство, появились галлюцинации. Миссис Шью не на шутку встревожилась: не сумев отстоять у могилы одну жертву, испугалась, что придется отдать и следующую. Так она вновь оказалась у постели, но теперь уже другого больного.

Недели, проведенные рядом, невольно сблизили их. Согласно заметкам, которые впоследствии — в 1870-е годы — она передала в распоряжение Дж. Ингрэма[358], ее пациент постоянно пускался в воспоминания. Трудно сказать, верила ли она тому, что ей рассказывал поэт. Вероятно, не очень. И вполне могла принять их за бред больного. Поскольку, например, по его словам выходило, что автобиографический роман «Жизнь несчастного художника» на самом деле принадлежит не популярному тогда Эжену Сю, а ему — это он написал его на французском. Намекал, что и некоторые другие известные тексты в действительности написаны им, а не теми, чьи имена фигурируют на переплетах. Он вообще много рассказывал о своей жизни во Франции: как бился на дуэли, как был опасно ранен и как потом его выхаживала «одна благородная дама шотландских кровей». Особенно тронули миссис Шью его рассказы о матери: что она родилась на борту корабля, что в ее жилах течет кровь французских и шотландских аристократов. Поэт поведал, что его бабушка — жена знаменитого и проклинаемого американцами генерала Бенедикта Арнольда. И, следовательно, он — его внук. Говорил он и о «проклятии», что якобы тяготеет над их родом.

Верила она ему или нет — не важно. Она его жалела. А По — в силу особенностей своей душевной организации — всегда очень чувствовал это и тянулся к людям, что были способны ему сострадать. К тому же ему всегда не хватало утешения, любви и заботы. Как в давние времена он потянулся к миссис Стэнард, так теперь — к миссис Шью. Безусловно, истоки его чувств отличались от тех, что он испытывал недавно к миссис Осгуд, но их результат оказался тем же — он влюбился. Однако если его поэтичная возлюбленная могла ответить ему хотя бы «литературно», да и была женщиной эмоциональной, остро и тонко чувствующей, то Мэри Шью была совсем иной.

Человек сострадательный, но рассудочный и прагматичный, она испугалась тех эмоций, невольной виновницей которых стала. Едва По почувствовал себя лучше, она вернулась в Нью-Йорк. Время от времени она продолжала навещать своего пациента и миссис Клемм, но явно избегала тесного общения с поэтом, осторожно (чтобы, не дай бог, не ранить: ведь она считала болезнь поэта болезнью душевной), но твердо старалась соблюдать дистанцию. В те дни она переживала кризис собственной семейной жизни, который через некоторое время закончился разводом (в 1848 году) и новым браком (в 1850 году). Но Эдгар По, разумеется, был совершенно не тем человеком, которого она могла представить рядом с собой. Однако, по «терапевтическим» причинам, не форсировала события, рассудив, что время лечит, что легче и разумнее все спустить на тормозах. Тем более что страсть По была спорадической — приступообразной: он то засыпал «любимую» письмами и стихами, то замолкал; то преследовал, то забывал на недели. Бывало, навещал ее в нью-йоркском доме. Кстати, миссис Шью утверждала, что именно она «помогла» написать одно из самых известных стихотворений — «Колокола».

По ее словам, это произошло в первых числах лета 1848 года. Однажды вечером Э. По пришел к ней домой — нервный, взвинченный, измученный. Она впустила его в дом. «Я должен написать стихотворение, — заявил он. — Но у меня нет ни чувства, ни вдохновения, ни темы. Я совершенно выжат». В это время в церкви, расположенной неподалеку, ударили колокола. Его лицо исказила мучительная гримаса, и он зажал руками уши. Миссис Шью принесла ему перо и бумагу. И собственноручно написала: «Эдгар А. По. Колокола». Помедлила, а затем добавила: «Маленькие серебряные колокольчики» и подвинула лист поэту. По тут же сочинил первые семь строк стихотворения:

И… застопорился. Мэри Луиза вновь пришла на помощь и написала: «Тяжелые чугунные колокола». Взгляд поэта ожил, и он написал еще одиннадцать строк:

Закончив стихотворение, он ушел спать и проспал двенадцать часов кряду. Затем миссис Шью отвезла его в Фордхэм[360].