«Ишь ты какая! — подумал он с негодованием. — Озимые смела глазом не моргнув. Ну подожди же!»

В безлюдной почтовой конторе, закрытой на обед, подтянутый и строгий Рубцов вдумчиво слушал Сайкина. Руку с папиросой после каждой затяжки он плавно относил в сторону и дым выпускал вверх, чтобы не попасть в лицо собеседнику. В противоположность ему Сайкин взволнованно жестикулировал:

— Я это дело так не оставлю, Дмитрий Дмитриевич. Если вы не примете меры, поеду сам в область!

— Для мер нужны основания…

— Мы создадим комиссию. Весь колхоз нас поддержит.

— Вот это дело!

— Прошу и вас присоединиться.

Рубцов с усердием раздавил папиросу о косяк двери.

— Вот что, Филипп Артемович, ты прежде всего не горячись. Собери веские данные, представь на рассмотрение правления. Заручись поддержкой снизу. Это очень важно.

— Боюсь, что впустую будут мои хлопоты. Вы бы, Дмитрий Дмитриевич, намекнули товарищам в области. У вас же там есть кому.

Рубцов нервно шевельнул губами:

— Ты меня не учи, Филипп Артемович. Делай, как договорились. Создавай комиссию, а я созову правление колхоза. Есть кое-что для сообщения… Только вот плохо, что ты против своей дочери выступаешь. Выглядит довольно странно.

Сайкин как бы опомнился, вздрогнул, но тут же нахмурился и резко хлестанул кнутовищем по сапогу:

— Проучить хочу! Зазналась.

Елена проснулась от стука в дверь. Пришел бригадир «три» с неприятным известием: Рубцов настаивает срочно созвать правление, хочет выступить с важным сообщением.

— Что ж, созывай, послушаем, — сказала Елена, по-прежнему ощущая вокруг пустоту, пустоту…

Собралось немало народу, большей частью досужие старики с критическим взглядом на настоящие дела в колхозе. Но Елена почему-то не опасалась за свою судьбу. Слушая Рубцова, она думала, что он сгущает краски преднамеренно, делает этакий дипломатический ход, чтобы выяснить, как прочно держится на председательской должности ставленница Бородина. Не собирался же он на самом деле снимать Елену с работы? И она спокойно, даже с какой-то отрешенностью прислушивалась к обидным словам. «Пусть, пусть накручивает, вот встану и камня на камне не оставлю от его критики!» Но тут же подумала: «Что-то чересчур Рубцов старается. А народ озлоблен тяжелой весной, только попадись под горячую руку — полетишь с председательского места! Сейчас не страсти надо разжигать, а собрать все силы в кулак. Рубцову это невдомек, и у людей, конечно, сомнение: может быть, действительно наш председатель дров наломал?»

Весь последний месяц, поглощенная хозяйскими заботами о семенах, удобрениях, запчастях, издерганная повседневными мелкими передрягами, Елена старанием и трудолюбием как бы обезоруживала своих врагов, но, видно, одного этого на председательской должности недостаточно.

Она оглядела людей. У иных на лицах двусмысленная улыбка, другие ожидали, что скажет председатель в свое оправдание. Многие слушали равнодушно, шептались, даже грызли семечки, но Елена знала: Варвара ухо держит остро. Чуть что, первая кинется бить лежачего. Найдется немало врагов.

Рубцов начал издалека: как оборудуются вагончики и полевые станы лозунгами и плакатами, много ли агитаторов, передвижек, стенгазет.

— Товарищи, я не случайно остановился на просчетах массово-политической работы, — продолжал он тоном испытанного оратора. — Все это результат благодушия и самоуспокоенности в руководстве колхозом. — Он многозначительно кашлянул, поправил очки, косо взглянул на Елену и сообщил такое, что она покраснела до корешков волос: столь необоснованными были обвинения и столь несуразно искажалась действительность. Все, что она услышала, было и не было. Рубцов не высасывал факты из пальца, но хладнокровно переиначивал их на свой лад.

— Ведь в свое время недооценивала Сайкина кукурузу? Факт? Факт! — услышала она как прокурорское обвинение.

— План сева выполним, — заверил Засядьволк.

— Гм, «выполним». А на каких землях?

— Много озимой погибло. Пересеем кукурузой.

— Не было бы счастья, так несчастье помогло! — Рубцов с удовольствием щегольнул поговоркой. Елена уже без интереса, смежив глаза, слушала Рубцова, зная наперед, что он скажет. Фигура его расплылась, превратились во что-то безликое, похожее на манекен у портного, оклеенный пожелтевшими газетами.

Она хотела возразить, но подумала, что получится глупо, что лучше молчать.

— Надо судить по фактам, — продолжал Рубцов с расстановкой, точно давал возможность слушателям лучше оценить его ораторское дарование. — Наделала Сайкина кучу ошибок? Факт? Факт!

— Совершенно не согласен с такой оценкой! — возразил Засядьволк. — Вы же, товарищ Рубцов, в колхозе бываете наездом, говорите понаслышке. Ошибки у Елены Павловны были по неопытности, по молодости. Но это же мелочь!

— Перепахать озимые — это, по-вашему, мелочь? — Рубцов криво усмехнулся. — Мне непонятна ваша позиция, товарищ Засядьволк, я бы сказал, антипартийная позиция.

Засядьволк отмахнулся рукой и сел на стул.

— Нет, нет, подождите, не отмахивайтесь. Это плохой признак. Вы не понимаете, в какое неловкое, я бы сказал, затруднительное положение поставили всех нас. Райком могут обвинить в хлестаковщине! — выкрикнул Рубцов фальцетом, как видно довольный тем, что своими вескими доводами прижал бригадира к стене.

Да, от этого типа снисхождения не дождешься, ему в любой ситуации все ясно и понятно. Поведение человека он рассматривал и оценивал по каким-то своим правилам. Все, что выходило за пункты этих правил, подлежало строгому осуждению. Не выполнил председатель колхоза план? Не выполнил. Факт? Факт. Ну а почему не выполнил, что за причина, оправдывала она или не оправдывала председателя, Рубцова не интересовало. Правила исключений не предусматривали.

— Я допускаю, что товарищ Сайкина не без способностей, и могу вас, товарищ Засядьволк, похвалить за то, что вы горой стоите за своего председателя, — сказал Рубцов умиротворенно. — Но скажите, пожалуйста, как мы должны поступить после всего, что случилось? Скажите, пожалуйста, как мне быть? — повторил он, удовлетворенно крякнув от того, что говорил убедительно.

Странное дело! В последнее время убеждения Елены часто подвергались сомнениям, нападкам и даже ожесточенной критике. Действия, которые она считала оправданными, другие находили ошибочными, вредными, и у нее никак это не укладывалось в голове, все в ней протестовало против этого.

Рубцов формально был прав, но все, что он говорил, звучало ложно, не то он должен был бы говорить, если бы говорил искренне, от души. Не одна Елена это понимала, многие видели фальшивое положение Рубцова, но сомневались, может, ошибаются, может, так оно и должно быть, может, фальшивые слова Рубцова — только дымовая завеса.

Засядьволк вдруг без обиняков рубанул:

— Из слов уважаемого Дмитрия Дмитриевича получается, что нашего председателя надо того… по шапке!

Рубцов с нарочитой добродушностью развел руками:

— Вы сами с правами. Можете казнить и миловать. К сказанному могу зачитать письмо колхозников…

— Каких колхозников? Кто писал? — выкрикнула Елена в негодовании, но тут же подосадовала на свою несдержанность. Рубцов как бы пропустил ее слова мимо ушей, обратился к собранию:

— Кто писал — неважно. Факты подтверждаются? Подтверждаются!

Почему-то в то время считалось лучшим поведением на собрании держаться тихо, смирно, не возражать и в конце концов, положа руку на сердце, признать себя виновным и покаяться. Тогда вопрос решался быстро. Да и что скажешь человеку, если он кается? Ну пропесочат раз, другой и отпустят с напутствием, чтобы впредь подобного не допускал. Другое дело, когда он отпирается, вступает в пререкания, изворачивается. Тут требуется обязательно доказать его виновность, втолковать, убедить. Для этого произносится череда разносных речей, построенных по правилам Рубцова: сделал нарушение? Сделал. Факт? Факт. Получай по заслугам! К этому теперь и подводил Рубцов.