Вечерело. Уже было сумрачно под деревьями и зажигались огни в хатах, а на светлом небе все не гасла заря. Пахло теплой пылью, поднятой днем грузовиками. На закате солнца было видно, как она легкой дымкой висела над проезжими улицами, просвеченная красными косыми лучами, как растекалась по садам, оседая на листве яблонь. И эта пыль, и сизый дым из летних печей, вытопленных соломой или пустыми шляпками подсолнечника, и лепехи кизяков, пришлепанные к плетням на сушку, убеждали в нерушимости пейзажа степного хутора.

Тихо. Воздух как из духовки. Елена на перине не знала, куда себя деть, то и дело переворачивая подушку холодной стороной к лицу. Не спалось. По улицам и напростец через огороды молчаливые пары потянулись к берегу Ивы, усеивая землю раковыми панцирями. Раки здесь в таком же ходу, как в иных местах подсолнухи. Их запросто набирают целыми ведрами, протаскивая бредень по лабиринту камышей, за которыми, хоть пройди всю речку, не увидишь берега.

— Ух и стиляга попался! — послышалось в темноте. — Попробуй клешню.

— Здоровенная.

Хрустит раковый панцирь, аппетитно чмокают губы.

— Это что. Вот Захар Наливайка отколол стиль, со смеху умрешь.

— С голым гусем?

— Нуда.

— Слыхал краем уха. Расскажи.

Елена, заинтересованная шуткой хуторских парней, до половины высунулась из окна и сразу узнала сухопарого Сашу Цымбала, красавчика, бледноватого лицом, с длинными, завивавшимися на затылке волосами и претензией на столичную моду в костюме. Саша любил подтрунивать над своим другом Захаром и часто приписывал ему то, чего не было. Елена вспомнила: утром возле водопроводной колонки бабы обсуживали Захара, который для смеха усыпил эфиром и общипал догола вожака в чьем-то гусином стаде.

Захар, ровесник Елены, один из немногих, кто после школы не уехал из хутора в город, как бы навсегда остался парнем-рубахой и, конечно, ей не пара. Вот Саша другое дело…

— Сашок! — позвала она негромко, когда парни поравнялись с домом, и ватага разом остановилась, но к окну подошел один Саша.

— А, Елена! Привет. Насовсем или только на каникулы?

— Насовсем.

— Значит, стопроцентный зоотехник?

— Страшно как-то.

— Пообвыкнетесь.

— Придется, — сухо ответила Елена. Ей не нравилось «вы», к которому поспешно, словно чего-то испугавшись, перешел Саша.

— А как ты, готовишься в институт? — Елена нарочно нажимала на «ты», давая понять, что отношения между ними, несмотря ни на что, остаются прежними, но Сашу будто подменили.

— Как вам сказать. Стремление такое есть, да большая общественная нагрузка, — выпалил он, желая ошарашить Елену новыми сведениями о себе. — Очень сильно загружен. Командир местной дружины, агитатор. Сейчас готовлюсь к докладу.

Елена улыбнулась:

— Вижу, вижу, трудно тебе, Саша. Сочувствую.

— Нет, почему же! Сил у меня хватает. — Саша закашлялся, но стараясь показать, что это не от простуды, просто ему захотелось так, кашлянул еще раз и поперхнулся.

Елена отвернулась, скрывая улыбку.

Взвизгнул баян. Ухарски поведя плечами, подошел расхлябанной походкой Захар Наливайка. Елена — интеллигентная девушка. Росли вместе. Давно не виделись. Захару приятно, что у него такая знакомая и он запросто может с ней переброситься словами.

— Как живешь, Елена?

— Хорошо. А ты?

— В нашем хозяйстве всегда порядок.

Больше говорить не о чем. Захар помялся, потоптался и ушел. Елена переглянулась с Сашей, оба рассмеялись.

— Выходи на улицу. — Саша вяло помахал пальцами и присоединился к парням.

Непонятно, почему он нравился Елене, может быть, за синие глаза с поволокой да интеллигентную бледность лица, какой не сыщешь ни у одного из хуторских загорелых, грубоватых здоровяков. К двадцати годам Саша сильно вытянулся, и мальчишки дразнили его: «Дядя, достань воробышка». Из-за хилого здоровья он пропустил в учебе год или два, потом бросил школу и поступил в вечернюю. У Елены Саша всегда вызывал жалость и сочувствие. Но вот в этот приезд она узнала о нем такое, что возмутилась. Говорили, будто с пареньком, как с мужем, только тайно, живет соседка Варвара, старше его лет на семь. Елена верила и не верила. Где-то в глубине души, словно уголек на дне засыпанного пеплом мангала, теплилась любовь к Саше, в чем она даже самой себе боялась признаться. Так бывает у каждой девушки в возрасте, когда еще ничего не определилось и хочется кого-то жалеть и любить, больше всего слабых и несчастных. Одна подруга Елены по этой самой причине вышла замуж за пьяницу, убежденная, что жертвует собой для спасения бедолаги…

Со двора потянуло древесным дымком, и Елена спохватилась: на мангале уже давно грелся утюг.

Мангал стоял у порога. Это было старое ведро, выложенное внутри половинками кирпичей и обмазанное глиной, с поддувалом. Елена длинными щипцами набросала древесных углей в утюг, и в темноте угли как бы перелетали в воздухе, казались волшебными огоньками, а Елена колдуньей. Утюг — чугунный, тяжелый, с откидной крышкой и отверстиями по бокам, точно у парохода иллюминаторы. Елена широко замахала им, расхаживая по двору и сея вокруг искры.

Застучал колхозный движок. В хате вспыхнул свет, сперва тускло, вполнакала, потом вдруг брызнул так ослепительно, что на лампочку нельзя было смотреть: в глазах как бы отпечатались, поплыли белые волоски. Хотя свет и стал нормальный, он продолжал вибрировать, то усиливаясь, то убывая, и от стука мотора на электростанции позванивали стекла в окнах и дрожал под ногами пол.

Елена отгладила платье, оделась, уложила прическу, но медлила уходить из дому. Подошла к столу, перебрала выложенную из старого ридикюля кучу фотографий. Она это делала всякий раз, приезжая домой на каникулы. Минувший год казался таким длинным, столько за это время происходило событий, новых знакомств и узнаваний, что Елена рассматривала фотографии своего детства и ранней юности как далекое-далекое прошлое. Некоторым снимкам нет и года, а последнему всего месяц. Белокурый парень держит под руки Елену и ее подругу на городском пляже. Все трое в купальных костюмах. На обратной стороне рукою Елены написано: «Этот день я запомню на всю жизнь». Чем же он знаменателен? Признанием в любви? Первым поцелуем? Или просто интересным знакомством? Кто знает!.. Много фотографий подарили подруги, сопроводив их сентиментальными надписями в прозе и стихах: «Дорогой Лене от Клавы. Пусть взор твоих очей взглянет на образ мой и напомнит о нашей дружбе и учебе на первом курсе». Или: «Быть может, память обо мне в тебе недолго будет длиться, так пусть она назло судьбе на фото этом сохранится. Саша К.». Дальних родственников и полузабытых предков, свадьбы, похороны, рождения — все хранят фотографии, пожелтевшие, с надломленными углами и будто только что вчера проявленные, с ясным, четким изображением, с тисненной золотом фамилией фотографа на картонном основании. Почему-то эти снимки, сделанные на заре фотографии, оказались более стойкими, чем сегодняшние, словно первые мастера задались целью сохранить для потомства неповторимые образы своих современников. И действительно, Елена всегда с интересом, как старые кинофильмы, просматривала фотографии, на которых попарно стояли бравые солдаты с обнаженными шашками или представала во всем великолепии семья: дед, отец, сыновья в жилетах, при цепочках от часов, в надраенных до блеска сапогах, мать и дочери в длинных платьях, повязанные белыми платками, с иконописными лицами. Но вот уже и фотографии отложены в сторону. Елена, бросив последний взгляд в зеркало, вышла на улицу. Одной одеждой она отличалась от своих хуторских сверстниц, да и то в день приезда, а потом, заложив подальше городские наряды, ходила в ситцевом сарафане и вместо туфель на тонюсеньких каблучках носила легкие тапочки.