Дождь прошел где-то стороной, а здесь лишь с неделю хмарилось да дышало осенней прохладой, потом пошли размеренные дни: к ночи небо заволакивали тучи и было похоже на дождь, но к утру прояснялось, поднималось жаркое солнце и лишь редкие облака плыли вдаль, словно отбившиеся от стада овцы, разбредясь по степи. Установились тихие, ясные дни, а к обеду даже тянуло на речку, в тень: так сильно припекало.

Бородин ехал в хутор Таврический, и перед ним во всю ширь распахивались полынные степи, он видел их как бы заново. В делах и спорах проходило время, и все казалось, что еще далеко до цели, а жизнь исподволь делала свое. Бородин нарочно сделал круг, чтобы прокатиться по новому асфальтовому шоссе.

А каких-нибудь три года назад в распутицу на этой дороге то там, то сям сидели по кюветам забуксовавшие машины и накатанный до блеска за лето грейдер под первым же осенним дождем превращался в сплошное месиво. Теперь и от магистрального шоссе отходили в стороны асфальтовые дороги — на центральные усадьбы колхозов и совхозов. И несмотря на то что пыльные бури время от времени опустошали поля, в этом году они радовали хорошим урожаем, ровными зелеными квадратами защитных лесополос. А сколько зазеленело садов и виноградников, даже появились винные заводы! Теперь в каждом хуторе к обеду гостю подавали столовое вино собственного производства, угощали душистым мускатом, отменным краснобоким ранетом. Все меньше и меньше оставалось мазанок под соломенной крышей, все больше и больше появлялось кирпичных и шлакоблочных домов под шифером, черепицей и железом! Бородину попадались навстречу то автобус с детворой в красных галстуках, и в уши била звонкая песня, то «Волга» с решетками на кузове для багажа, который был завернут в защитную туристскую палатку и обвит веревками. Из машины высовывались, жмурясь от встречного ветра, загорелые довольные люди. Прежде пересыхающие летом речушки Кагальник и Мечетка теперь разлились в настоящие реки. По берегам их сидели мальчишки с удочками, и даже кое-где рыбачили на каюках. Бородин свернул к роднику, к дубовой рощице, и встретил там ватагу ребят. Они сидели вокруг потухающего костра и ивовыми прутьями выкатывали на траву углистую картошку. Дворняжка бросилась с лаем на машину, но, когда та остановилась, завиляла хвостом и вернулась к костру, где вместе с ребятами ела картошку.

— Откуда, хлопцы? — крикнул Бородин, напившись студеной воды из родника.

— Из Таврического.

— Ого! Далековато забрались.

— Мы отоко шли. Тут ближе, — сказал белобрысый конопатый малец. Бородин усмехнулся: и позабытое детское «отоко», и босоногий малец, которого наверняка дразнят «сметаной», напомнили его собственное детство.

— Тебя как звать? — спросил он белобрысого.

— Сережа.

— Вон как!

— Не, я еще с хлопцами погуляю, — возразил Сережа, а мальчишки дружно засмеялись. Бородин подсел к костру, выкатил на траву черную, как головня, картофелину, схватил и стал перекидывать с ладони на ладонь, потом разломил, и лицо ему обдало горячим, вкусным паром. Отведал печеного картофеля и еще поиграл с ребятами в лапту. С шумом, гамом, вместе с дворняжкой, мальчишки расселись в машине, и Бородин привез их в хутор, зная, что впечатлений теперь у каждого хватит на всю неделю!

…В правлении было пусто. Из длинного коридора, освещенного тусклой, не гаснувшей и днем лампочкой, дохнуло прохладой и характерным запахом конторы. Кабинет председателя был открыт, да Елены в нем не оказалось. Бородин мельком оглядел знакомую до мелочей комнату, самую уютную в правлении, с обычными атрибутами: несгораемым ящиком, крестовидным столом, подшивками газет на нижней полке этажерки, брошюрами, справочниками, коричневыми томами политических книг на верхних. И то л и потому, что каждый день здесь бывала Елена, то ли потому, что жизнь колхозных правлений вошла в его кровь и плоть, он словно попал в родной дом после долгой дороги. Все, все кругом напоминало о чем-нибудь выстраданном, прочувствованном, глубоко запавшем в душу.

Из двери напротив выглянула женщина-бухгалтер с раскрытой конторской книгой:

— А я думала, Елена Павловна приехала.

— Где она?

— В поле. На кукурузе.

У обочин уже потускнела трава, густо оплетенная бледно-желтой повиликой и припудренная пылью. В вороненых шлемах на полстепи раскинулось подсолнечное войско. Земля под шляпками лежала чистая, подсушенная солнцем. На шершавых стеблях нижние листья поскручивались, как табак, хоть бери разминай в ладонях на самокрутки. За поворотом глаза ослепила густая зелень кукурузы позднего посева. Раскидистые широкие листья бросали на землю сплошную тень. Хотелось нырнуть в эту зелень, как в прохладную речную воду. А за кукурузой пошла озимая, щетинясь рыжими колосьями. Кое-где она взялась как бы грязноватым пенистым наваром. «Безостая. Оставили на семена», — подумал Бородин.

В окне запестрели дикими цветами нераспаханные каменистые выгоны, а на бугре, на солнцепеке, забелела меловая плешина. «Газик», рыча, взбирался на взгорье, и все ниже обнажались позади белоснежные хаты разбросанного по-над речкой хутора Таврического.

Направо, к востоку, степь ослепляла синевой неба, захватывала широтой и была такой плоской, что казалось— вот за той чертой горизонта край земли. Хотелось мчаться и мчаться напролом встречному ветру в надежде, что за курганом откроется самое заветное, самое прекрасное в твоей жизни. Недаром один из хуторов далеко в степи так и называется — Заветный.

Бородин увидел девушку с полевой сумкой в руке. Она шла наизволок от лиманчика по дну лощины, и девичья фигура четко отражалась в воде, но вдруг сдвинулась, затрепетала, исчезла. Водную гладь сморщила набежавшая рябь. Поверхность лиманчика успокоилась, теперь по ней, как парусник, плыло одно лишь облачко. Не мираж ли это?.. Бородин оторвал взгляд от воды и увидел, что девушка уже на противоположной стороне лощины. Это была Елена, она узнала секретаря и помахала рукой. Бородин вышел из машины, побежал под уклон, догнал Елену. Шли некоторое время молча, распугивая в траве синекрылых кузнечиков. Они словно выстреливали из-под ног. Елена терялась и видела, что Бородин тоже чувствовал себя неловко. На щеке ее, возле уха, засох шлепок грязи. Бородин стер носовым платком, показал с улыбкой и нарушил молчание:

— Я давно хочу тебя спросить, Елена, как ты в хутор попала. Слыхал, что твои родители погибли.

— Что ж, я могу рассказать, если это вас интересует. Филипп Артемович говорил, что мою мать, беженку, при освобождении хутора убило снарядом, а меня он нашел в подвале и приютил. Вот и все. А родом я из Рязани, там до сих пор живет тетка, материна сестра, и двоюродные сестры, уже мои. Я их никого не знаю, все собираюсь съездить, да как-то нет времени. До прошлого года переписывались, потом почему-то не ответили на мое письмо. Может, за что обиделись. Не знаю.

— Филипп Артемович тебя, значит, и воспитал?

— Значит, воспитал.

— До чего же ты похожа на одну женщину, Елена! Я когда-то любил ее.

— Это она к вам приезжала? — живо спросила Елена.

Бородин втайне порадовался такой заинтересованности. Значит, Елена к нему неравнодушна. Что же он раньше не замечал? Да верно ли, что не замечал? Замечал и раньше.

— Приезжала, — сказал он намеренно безразлично.

Колыхалось, расступалось под ногами разнотравье, и в нем туманно рисовалось женское лицо, которое Елена видела лишь мельком, но хорошо запомнила.

— Отчего же вы разошлись?

— Не оправдал надежд, — Бородин усмехнулся.

Взгляд Елены и осуждал Лиду, и сочувствовал Бородину.

— Ах, Елена, не будем тревожить себя прошлым. Ты вот как живешь? Скоро свадьбу сыграем? Слыхал я, что очень тебе нравится один молодой тавричанин.