— Жди своего Василя.

— Все равно от меня ничего не получишь. Пусти!

— Да я пущу. Разве я не хочу по-хорошему? Только ты ведь…

В ушах Сайкина зазвенело от оплеухи.

— Ну стерва! Намучился, настрадался я из-за тебя, всю жизнь буду помнить… Чему бывать, тому не миновать! Сделаю над тобой, что захочу, свидетелей нет.

Совсем близко заскрипел снег, в замерзших окнах мелькнули тени. Сайкин притих, слез с печи, нащупал в углу топор.

— Тут они должны быть! — послышался мужской голос, и по крыльцу вразнобой застучали сапоги.

Парфен Иосифович, понурив голову вел солдат к кумовой хате. Вот и калитка.

— Здесь? — спросил унтер-офицер.

— Не-ет. Дальше.

Словно кто-то толкнул в спину Парфена Иосифовича, он даже споткнулся. Не мог кум привести врага в хату кума, и шел, опустив голову, сам не зная куда. Сзади наседали на пятки солдатские сапоги, будто плелась костлявая смерть с косой. «Лучше лишиться жизни, чем сделать такое позорное дело», — думал Парфен Иосифович уже без страха.

— Эй, куда идешь? Где твой кум?

— Тут.

Парфен Иосифович остановился перед ошарпанной хатой и никак не мог сообразить, чья она.

— Стучи!

Он затарабанил в окно. Послышался скрип комнатной двери, бабий вздох, и тут только Парфен Иосифович догадался, к кому попал.

— Семеновна! Это я, Чоп Парфен Иосифович.

— Какой тебя леший носит по ночам, — заворчала. Семеновна, но коридорную дверь не открыла. — Что тебе нужно?

— Солдаты тут со мной. Заставили девушку искать. Может, ты их примешь, а?

— Проваливай отсюда, дурак старый! Тьфу! Не стыдно тебе такими делами заниматься?

— Прими… Слышь, Семеновна!

Загремел засов, высунулась голова, перепачканная сажей, вся в пуху.

— На что ты толкаешь меня, пожилую женщину? Побойся хоть бога, старый дурак. Нету на тебя управы! — Семеновна нарочито перекривилась и стала еще безобразней.

Солдаты засмеялись. Унтер-офицер сплюнул. Тетка Семеновна хлопнула дверью, задвинула засов.

— Это твой кум?

Глаза унтера так сверкнули белками, что Парфен Иосифович чуть не лишился чувств.

— Ошибся. Я сейчас… сейчас… — Он вспомнил, что неподалеку, в хате садовника, жили две эвакуированные женщины. «Не хуторские, не узнают меня, — мелькнуло в голове. — Да и что с ними станется? Ведь немцы их не повесят». Парфен Иосифович даже приободрился и зашагал к белеющей в низине одинокой хате. Он взбежал на крыльцо и остановился перед дверью. Из комнаты доносился разговор. Ага, дома!

Немцы загалдели, загрохали прикладами по двери, а Парфен Иосифович сгорбился, точно удары обрушились на его спину, и, спотыкаясь, ничего не видя перед собой, побежал прочь, в тень крыльца, словно она его могла укрыть от растравившей душу совести. «Боже мой, что же это такое, что же это такое…» Сзади грохнуло. Чоп плюхнулся в снег. Неприятно замокрело в рукавах и за шиворотом, но он не пошевельнулся, только дышал, как загнанный боров… Ругань, крики, скрип шагов по снегу. Почудилось, вот-вот солдатские сапоги наступят, раздавят. Парфен Иосифович приподнялся на руках и увидел Сайкина, душившего унтер-офицера. Двое солдат уже валялись на снегу с раскроенными черепами.

Сколько Парфен Иосифович лежал, коченея, не помнил и, наверное, замерз бы насмерть, если бы его не растолкал Сайкин. Помог подняться.

— Фрицев надо в сарай снести. А то рассветает…

Парфена Иосифовича не слушались ноги. Он был настолько ошеломлен, что никак не мог понять, почему в хате садовника оказался Сайкин с Лидой.

— Ох, боже ж ты мой, ох, боже ж ты мой! Что же это будет? Как подумаешь, так и жить не хочется.

И в войну выпадает нечасто такая ночь, полная тревог, душевного напряжения, быстрых смен событий, прошиваемая автоматными очередями и визжащими осколками тяжелых снарядов, которые вскоре начали рваться в хуторе, озаряемая зеленым трепетным светом ракет, пропахшая толом, фосфором и едкой гарью. Казалось, Филипп поступал уже без соображения, живя только минутой, не видя конца светопреставлению. Вернувшись в дом, он обшарил комнаты, но Лиды не нашел, потом догадался, что она выпрыгнула в окно на кухне, не заклеенное на зиму и без второй рамы. Одинокий след между деревьями сада на нетронутом снегу был хорошо виден. «Домой побежала», — определил Сайкин, вылез в окно, заторопился, с хрустом ломая кромку наста.

Что-то прошуршало над головой, словно даже обдало лицо ветерком, и Сайкин с опозданием, когда уже взрыв раскатился по долам и весям, упал ничком. Лежал пластом, ожидая нового снаряда. И вскоре послышался знакомый шелест (выстрел прозвучал запоздало, по всему видно, батарея стояла далеко), до жути быстро нарастал, вот-вот снаряд упадет рядом, отчего сердце ушло в пятки, и Сайкин головой зарылся в снег. Раскололись небеса — покатился по балке, вдоль речки грохот. Вокруг зашлепали разбросанные взрывом, опадавшие комья земли. Сайкин пошевелил ногой, рукой, приподнял голову — вроде цел. Впереди, на первозданной белизне снега, чернели две воронки с дымчатыми подпалинами по краям. Сайкин пробежал мимо них с опаской, казалось, они еще были смертоносны.

На месте хаты Бородиных дымилась груда развалин. «Фугасным», — подумал Сайкин, научившийся на войне хорошо различать снаряды, и прошептал сухими губами:

— Эх-хе-хе… погибли хозяева. — Он не замечал, что рассуждает вслух. — А Лида? Тоже… А может, в погребе?

Сайкин кинулся к погребу, выступавшему горбом во дворе, с распахнутыми дверями. Спустился в сырую мглу — пусто, глухо — и понял, что искать бесполезно.

С улицы доносились крики, плач, гомон. Сайкин выбежал на свет и увидел толпу хуторян с ребятишками, стариками и старухами, которых гнали полицаи. А вон и Лида, растрепанная, оборванная, с пятнами сажи на лице, с остекленевшими глазами.

— Ты куда? — крикнул полицай и замахнулся прикладом, когда Сайкин кинулся к Лиде.

— Не тронь! Мой племяшка! — остановил Отченашенко полицая и пошел рядом с Сайкиным, неся на плечах две немецкие винтовки. — Одного нашего кто-то из хуторян хлопнул, сейчас дознаваться будем. Правда, нахрапистый был, тол заместо мыла менял бабам… На, возьми, пригодится. — Отченашенко отдал винтовку Сайкину и оглянулся: — Советские уже за бугром, того и гляди в хутор вступят.

— Куда вы народ гоните? — спросил Сайкин, не отрывая взгляда от Лиды.

— Приказ — всех эвакуировать.

— Как же они, раздетые, в дороге…

— В лагерях оденут, — Отченашенко усмехнулся. — Подбери винтовку! Как несешь?

Сайкин волочил взятую у дяди винтовку по снегу, как жердь, держа за ствол.

Вышли из хутора, спустились в балку. На мосту стояли офицеры с фотоаппаратами, нацеливались в толпу, щелкали затворами. Подкатили мотоциклисты с пулеметами.

— А эти зачем? — спросил Филипп, подозревая что-то неладное.

— Леший их знает! Наше дело маленькое…

Но тут из-за бугра с ревом нахлынули штурмовики с красными звездами на крыльях. Мост окутался дымом, а когда посветлело, уже не было ни моста, ни офицеров. Охрана на мотоциклах, взревев моторами, бросилась врассыпную по степи. Рев, грохот, заходившая ходуном земля взбудоражили толпу. Табор словно сбросил с себя оцепенение, забурлил, загомонил. А штурмовики кружились и кружились над балкой, как бы давая понять людям, чтобы разбегались, и балка выплеснулась на бугры разношерстной толпой.

— Стой! Ложись! — загрозился Отченашенко, вскидывая винтовку. Сайкину показалось, что он целился в Лиду. Она тоже побежала, но без рвения, какая-то безразличная, увлекаемая общим порывом.

Филипп выстрелил раньше дяди. Отченашенко обернулся в недоумении, хотел что-то сказать и повалился на бок.

Филипп попятился на карачках, вскочил, перемахнул бугор и побежал к хутору. В чьем-то саду, в десяти шагах от погреба, разрывы снарядов прижали его к земле. Стихло, но Филипп не поднимался, оцепенелый. Кто-то легонько тронул его за щеку, он и теперь не шелохнулся. Снова кто-то тронул, провел пальцами, будто щекоча. Филипп скосил глаза и увидел свисавшую с дерева, обмотавшуюся жилой за ветку восковую женскую руку. Она-то, раскачиваемая ветром, и касалась его щеки. Филипп, холодея от ужаса, пополз прочь, свалился в погреб, покатился вниз по приступкам. В глубине жалобно хныкал ребенок…