— А что мне тут делать, черт побери? — выходил из себя гауптман.

— Когда придут наши… вас возьмут в плен, — так же спокойно продолжал железнодорожник, словно объяснял, когда пойдет поезд до Кралуп, и даже, по привычке, поднес руку к козырьку.

Гауптман в бессильной ярости выскочил на перрон и вдруг увидел на соседних запасных путях десять паровозов под парами. Они были наготове… но предназначались уже для восставших чехов. Гауптмана чуть не хватил удар, и он закричал, что покажет этим негодяям, где раки зимуют, сию же минуту кого-нибудь расстреляет… Но тут неожиданно вопли немца смолкли— на всех десяти паровозах вдруг что было мочи заревели гудки.

Воздух задрожал от их оглушительного рева, а гауптман застыл около своего поезда… Это была не тревога. Гудки возвещали о свободе. По крыше длинного пакгауза пробежал человек с чехословацким флагом на длинном шесте, за ним другой — с красным советским. Флаги ярко выделялись на пасмурном небе, и у железнодорожников навернулись на глазах слезы. Но в это мгновение можно было не стыдиться слез.

И как раз, когда взревели гудки, угольщик Лойза Адам привел свою «армию» к кучам кокса. Бойцы молча растянулись длинной редкой цепью метров на пятьдесят.

Угольщик выглянул из-за кучи кокса, окинул взглядом часовых у неподвижных вагонов.

— Я из автомата дам очередь, а вы, ребята, действуйте! Прямо врукопашную!

Мужчины из его «армии» усмехались — все, мол, понятно. Странное дело: за эти полчаса, проведенные под началом угольщика, все почувствовали к нему какое-то удивительное, безусловное доверие. Все подчинились ему беспрекословно, уверенные, что угольщик точно знает., что делать. На задворках станции нашлась груда обрезков стальной проволоки. Их обычно употребляют при бетонировании. Видимо, это был какой-то лом, но в руках «войска» угольщика эти проволочные прутья превратились в оружие.

— Кто сразу не сдастся, бить без пощады! Церемонии разводить некогда!

Лойза Адам уже полз по крутому склону кучи, кокс с шумом сыпался из-под ног, но рев паровозных гудков заглушал все звуки, Потом угольщик решительно взмахнул одной рукой, затем схватил автомат и крепко прижал его к плечу.

Ра-та-та-та-та! — пролаяла первая очередь.

— Ура! Ура!

Кучи кокса вдруг зашевелились, словно огромное просыпающееся животное. На них внезапно появились бегущие человеческие фигуры. Трое самых расторопных часовых скорее от испуга, чем из желания сопротивляться, не целясь выстрелили. Но люди под предводительством угольщика, словно горящая лава, в один миг скатились с кокса на платформу перед поездом. Рукопашная схватка длилась недолго. С тормозной площадки одного из вагонов показался автомат фельдфебеля. Но он успел выпустить всего несколько пуль, потому что длинная очередь угольщика смела фельдфебеля под вагон.

Стычка длилась около минуты, почти никто серьезно не пострадал. И меньше всех — Пепик Гошек. Он стремительно кинулся с кучи мелкого кокса, поскользнулся и упал, а когда вскочил, битва была уже в полном разгаре. Пепик увидел дикую свалку, а секунд через двадцать все уже кончилось. И вот уже бойцы угольщика выбираются из толпы, победоносно потрясают в воздухе отбитыми у немцев винтовками. Никто не погиб. Только одному чеху, пожилому лысому человеку, который потерял в битве шляпу, прострелили плечо. Пальто было в крови, но он, словно ничего не замечая, кинулся за одной из отбитых винтовок. Побледневшие, почти позеленевшие от страха солдаты, дико выпучив глаза, покорно поднимали руки. У немцев был убит лишь один фельдфебель, пытавшийся стрелять из автомата.

Рыжий гауптман, сбитый с ног, поднялся с земли и походил сейчас на воронье пугало. Его мундир висел клочьями, будто его рвали сотнями крючков; фуражка свалилась, и его яркорыжие, огненные волосы бросались всем в глаза. Посиневшими, без кровинки губами он бормотал:

— Gnade! Gnade! Ich habe eine Famiiie! (Пощадите! Пощадите! У меня семья!)

Но о мщении никто не думал. Мужчины бросились к служебному вагону, откуда еще выскакивали перепуганные немецкие солдаты.

— Оружия! Оружия! Где оружие? — нетерпеливо требовали чехи.

Пепик Гошек проскользнул между взрослыми и первый смело вскочил в вагон. Здесь в пирамиде стояло десять винтовок. Пепик стал подносить к двери по две винтовки. За каждой тянулся десяток нетерпеливых рук. Не успел Пепик опомниться — винтовок как не бывало, а руки все еще протягивались к нему.

— Там больше нет! Честное слово! — громко клялся Пепик, роясь в измятых пятнистых плащ-палатках, разбросанных на полу. Найдя одну-единственную ручную гранату с деревянной рукояткой, Пепик сунул ее себе за пазуху.

— Ну, в других вагонах найдутся!

— Открыть остальные вагоны! Сбивай запоры! Живо!

Пепик бросился из вагона, чтобы не отстать. Без ружья отсюда он ни за что не уйдет — ведь он десять раз подряд попадает в бумажную розу. В углу он споткнулся о какой-то очень тяжелый предмет, прикрытый брезентом. Он обрадовался — может быть, это автомат, как у угольщика! Но, отдернув полотнище, был очень разочарован. Там лежала какая-то темносерая тяжелая штука, отдаленно напоминающая гигантскую гуситскую палицу, с длинной металлической ручкой и утолщенной верхушкой. Она походила на дубину какого-то злого великана. На что она? Пепик уже хотел отшвырнуть эту бесполезную громоздкую вещь в угол, но железнодорожник, который влез в вагон вслед за Пепиком, воскликнул:

— Ну-ка, покажи! Да это фауст-патрон! Говорят, замечательно бьет по танкам!

Железнодорожник потянулся к фауст-патрону, но Пепик по праву первого изо всех сил вцепился в свою находку. Глаза Пепика загорелись. Ни у кого из его товарищей, если даже они достанут себе первоклассные винтовки, не будет такого необыкновенного оружия. Если нападет неприятельский танк и если начнется паника, командир прикажет: «Позвать сюда Гошека! Живо!» А когда Пепик прибежит со своим оружием и доложит ему о себе, командир укажет на изрыгающее гром чудовище и скажет: «Гошек, стреляй! Только не промахнись!» — «Будьте спокойны, командир!» — отдаст ему честь Пепик и примется за дело…

Хотя, по совести говоря, он даже толком не знал, с какого конца надо стрелять из этой серой дубины и как с ней обращаться. Не беда, он научится! Пепик уже сейчас уверен, что из этого фауст-патрона он выстрелит так же хорошо и метко, как и из духового ружья. Он подхватил тяжелую дубину и вынес ее из вагона в объятиях, как младенца.

Между тем живая человеческая волна хлынула к остальным вагонам. Сбежались и железнодорожники. Еще утром они заприметили, что поезд охраняется очень строго, и были уверены, что в нем должно быть оружие, которое сейчас так нужно! На вагонах вместо пломб висели замки. Один взмах приклада — и замок треснул, как ореховая скорлупа.

— Осторожнее, ребята! Может, там взрывчатка!

Нетерпеливые руки отодвинули дверь…

И тут все в ужасе оцепенели.

Вагоны оказались битком набитыми людьми, похожими на скелеты. Они лежат и сидят на полу в самых различных позах, живые и мертвые вперемежку. От вагонов тянет тошнотворным запахом. У тех, кто еще жив, блестят глаза, губы беззвучно шевелятся — несчастные узники просят пить. Те, что посильнее, выбираются на свежий воздух. Немецкие солдаты, подняв руки, глядят на узников, словно на призраки.

У Пепика перехватило дыхание. Вдруг из соседнего вагона выпрыгнула темноволосая худая девушка. Ей лет восемнадцать или несколько больше. У нее большие горящие глаза, она одета в полосатое тюремное платье; на босые ноги намотаны грязные тряпки. Но, несмотря на жалкий вид, смуглая девушка необыкновенно красива.

Она подошла к железнодорожникам, которые спешили раздать узникам воду.

— Проше пана, — зашептала она тихо, но настойчиво и прикоснулась к локтю железнодорожника.

У него через плечо были перекинуты две винтовки, а в руках он держал не меньше десяти кружек с водой.