Литмир - Электронная Библиотека

— Ушел, — тихо ответила она, не глядя на Пепика.

— Как — ушел? В мастерскую?

— Нет. Пошел в город.

Пепик мгновенно очутился в своей обычной рабочей одежде и решительным движением затянул пояс. Пани Гошекова поставила перед ним на стол пеструю чашку дымящегося кофе. Но Пепик даже не прикоснулся к ней. Он сунул ломоть хлеба в карман, нахлобучил синий берет на кудрявую, лохматую голову и кинулся к дверям. Сомнений не было. Великое дело, о котором мечтал Пепик, конечно, уже начиналось на улицах Праги, и Пепик Гошек должен был своими глазами все видеть. Но не успел он коснуться ручки двери, как мать остановила его:

— Никуда ты не пойдешь. Отец запретил!

И Пепик увидел в голубых глазах матери нечто странное, необыкновенное — нежность, а вместе и строгость. И это заставило Пепика невольно опустить глаза.

— Но я же… только в мастерскую! Разобрать самокат, про который говорил папа…

Ух и добрая же она, мама! Поверила и отпустила.

Взволнованный Пепик тут же выскочил во двор и прислушался, не слышно ли каких-нибудь необыкновенных звуков. Тишина. Слышен только отдаленный, такой будничный звон трамвая, да где-то в речном порту два-три раза прогудел паровоз — должно быть, маневрирует с товарными вагонами. Все как обычно. А это значит — самое важное, то, чего Пепик так жадно ждет, еще не началось. Это значит, что война еще не кончена, что Прага еще в руках гитлеровцев…

Пепику Гошеку всего лишь пятнадцать с половиной лет, однако на его глазах совершались и навсегда остались в памяти великие и грозные события, которые вошли в чешскую историю. До сих пор он не может забыть сентябрьскую ночь тридцать восьмого года, ночь мобилизации. Отец тогда отбежал от радиоприемника, поцеловал мать и девятилетнего Пепика и помчался с товарищами к вокзалу. Он хотел с первым же поездом выехать в свой полк. А потом унылым дождливым вечером он вернулся мрачный, рассерженный, швырнул чемоданчик в угол и закричал полным отчаяния голосом: «Продали республику! Сброд господский!» И эти слова навсегда запечатлелись в памяти маленького Пепика.

Не может он забыть и 15 марта, эту отвратительную дождливую среду. По Тройскому мосту в тот день в Прагу въезжали гитлеровские солдаты. Чешские матери стояли на улицах, плакали слезами горечи и обиды и проклинали захватчиков. За шесть лет, прошедших с тех пор, в юной душе Пепика накопились страх, протест и ненависть. Все дрожит в нем от гнева и ярости, когда по улице проходит военный оркестр и раздается визгливая, дребезжащая музыка. У Пепика невольно сжимаются кулаки — стоит ему только увидеть наглых парней из гитлерюгенда.

На поясе они носят ножи и сбивают шляпу со всякого прохожего, если тот не снимет ее перед свастикой. Три года назад, когда Пепик ходил во второй класс городской школы, фашисты расстреляли его самого любимого учителя — Дастиха. Учитель на уроках чешского языка рассказывал школьникам, что придет день — и над Чехией снова засияет солнце и повсюду расцветут розы. Гестаповцы пришли за ним прямо в школу, и он только успел крикнуть своим ученикам: «Прощайте, дети! И не забывайте Неруду!»

А в семь часов вечера в тот же день местное радио сообщило, что расстрелян учитель Богумир Дастих и вся его семья за то, что он укрывал врагов Германии и одобрял убийц Гейдриха. Сколько раз после этого снился учитель Пепику! Он видел его с веселой улыбкой на круглом румяном лице, совсем как в жизни. Пепик во сне вытирал слезы кулаком и кричал: «Но мы… мы отомстим за вас, пан учитель!..»

Пепик Гошек окинул взглядом пустой двор и вспомнил своих товарищей: Тонда Шура учится на жестянщика, Вашек Пласа стал токарем, Ярда Мареш, которому уже восемнадцать лет, работает механиком, а Карел Ванек — пекарем. Подумал он и о Покорном, о Шебеле и Кршисе, — словом, обо всех отличных ребятах из их компании, которые выросли на берегу Влтавы. И он, Пепик, не из последних, хоть и моложе всех. Еще в прошлом году летом на берегу Влтавы они поклялись не отставать от взрослых, когда это начнется.

— А с чем же мы пойдем? — робко спросил тогда Карел Ванек.

— Ясно, с оружием! — запальчиво ответил Ярда Мареш.

Его старший брат погиб в концентрационном лагере.

— С оружием! А где его взять?

— Нам дадут! Или… или мы сами достанем… Понял?

— Да я стрелять не умею!

— Научимся!

И всюду, где только бывали тиры, всегда вертелась ватага голешовицких подростков. Все свои деньги, до последней кроны, они тратили на стрельбу из духового ружья. И недаром. Выбирайте кого угодно — Пепика, Ярду, Тонду, — с первого же выстрела они поразят любую цель: розочку, бузинный шарик, который подпрыгивает над фонтаном, зеркальце, которое вертится и подмигивает.

— Пана, а из солдатской винтовки так же стреляют, как из духового ружья? — расспрашивал Пепик отца.

— А ты думал? Зоркий глаз, твердая рука и точный прицел — вот главное. Но, когда взаправду дело начнется, надо знать прежде всего, во имя чего ты стреляешь!

Пепик растерянно смотрит на темно-зеленую крону старого ореха, который раскинул свои ветви над крышей дома Гошеков, «Что делать? — думает Пепик. — Как же быть?» На Роганской улице вчера уже уничтожали немецкие надписи на вывесках, с трамваев срывали немецкие таблички, кое-где робко мелькали первые чехословацкие флажки. Час близок — ждать осталось недолго. Но кто — а это так важно, так необходимо знать! — подаст знак Праге, что все началось? Как узнать, что час пробил?

Пепик знает лишь одно: сейчас он ни за что на свете не останется дома, иначе его засмеют ребята и он сам будет себя презирать. Нужно попасть во что бы то ни стало хотя бы на Роганскую улицу. Туда из центра ходят двенадцатый, четырнадцатый и семнадцатый номера трамвая, от оживленного перекрестка рукой подать до либенских фабрик, на которых работают друзья Пепика. Да, конечно, где-нибудь там все и начнется!

Однако как же удрать из дому, если заперта железная калитка? Перелезть? У матери на глазах? Нет. Стыдно. Просто невозможно.

Пепик страдает, не зная, как быть. Но в самую тяжелую минуту совершенно неожиданно приходит помощь. С ключом от калитки во двор выходит мать.

— Тебе, видно, работать сегодня неохота? Так поживей в булочную сбегай! Возьми две буханки, пусть запас на всякий случай в доме будет…

Пепик кинулся к матери за сумкой и ключом и от радости чуть не сбил ее с ног.

— Ну-ну, оглашенный! И сейчас же вернись! Не шатайся по улицам!

Милая мамочка, если бы ты знала, куда заведет это поручение твоего Пепика!

* * *

На Роганской улице кипела жизнь. И пусть небо хмурилось перед дождем — в воздухе пахло весной. И вдобавок она чувствовалась в людях. Она переполняла сердца, сияла в глазах, как солнце. Народ высыпал на улицу, одетый словно в праздник, все стояли на краю тротуара, чего-то ожидая.

Здесь и там бакалейщики и кондитеры, с трудом удерживая равновесие на стуле перед витриной, спешили смыть спиртом последние немецкие надписи. Большинство сделало это еще вчера, остались лишь самые осторожные. Прохожие посмеивались:

— Поздновато что-то вы храбрости набрались! Или скучать о гитлеровских временах будете?

Широко открыв глаза, Пепик бежал по Роганской улице. Да и было на что посмотреть! Вон супружеская пара: жена с крашеными соломенно-желтыми волосами, в лисьей шубке, толстая, как туго набитый сенник, а муж, в форме майора, тощий-претощий; они грузят в детскую колясочку огромные чемоданы, затем, сопровождаемые насмешками женщин, спешат куда-то к Главкову мосту. Вон испуганные немецкие солдаты в грязнозеленых мундирах жмутся друг к другу; они похожи на мокрых кур и робко поглядывают на чехов — теперь даже эти штатские нагоняют на солдат страх…

Не успел Пепик опомниться, как увидел и отца. Гошек стоял на высокой приставной лестнице перед воротами какой-то фабрики, которая затерялась среди больших доходных домов. Он отвинчивал ржавые шурупы на огромных буквах немецкой вывески, и они одна за другой, громко дребезжа, падали на мостовую. В первую минуту Пепик был разочарован: отец занимался своим обычным делом и никакого ружья у него не было. Тогда Пепик сказал себе: «Нет, еще не началось. Ну, а если начнется, так пана знает, что делать!»

2
{"b":"271517","o":1}