Однако совесть командира, отвечающего за исход борьбы, говорила ему другое. Имел ли он право, отправив своего сына домой, подвергать опасности всех остальных, кто был чуть постарше Пепика? Что ответил бы он их матерям? И разве не доказал Пепик, что способен воевать? Взрослый человек бросил фауст-патрон и в ужасе сбежал, а этот мальчуган, которому нет и шестнадцати, подорвал танк. И, как это ни было тяжело для отцовского сердца, Гошек не мог поступить иначе. Оставалось надеяться лишь на то, что Пепик, может быть, вернется раненым.

Когда к берегу пристала первая лодка, Гошек встревоженно крикнул гребцу:

— А что Пепик? Где он?

Парни, легко раненные в руку и грудь, но еще не пришедшие в себя после страшного обстрела, смущенно переглянулись, и кто-то из них пробормотал:

— Пепик? Где-то там, справа… был…

Гошек хорошо знал, что именно с этого конца загорелась баррикада. Надежда, которую он так упорно поддерживал в себе, почти… Нет, нельзя ее терять окончательно. Еще не все пропало — ведь на другом берегу остались лодки и к ним по склону бегут люди. Свой бинокль Гошек оставил на трамвайной баррикаде Испанцу и теперь напряженно всматривался, надеясь разглядеть издали, за рекой, фигуру Пепика.

Сначала ему показалось, что он видит около лодок голову сына, но тут же понял, что ошибается. Только в предпоследней лодке, плывшей по середине реки, он наконец увидел Пепика, который сидел впереди. Значит, если Пепик и ранен, надежда все-таки не потеряна…

Санитарная служба и в этой суровой обстановке работала по-прежнему быстро и точно. Молодые, только недавно окончившие школу девушки вели себя так же самоотверженно, как их матери в ночь под воскресенье на строительстве баррикад. На самом берегу под сводом моста девушки перевязывали легко раненных, а тех, кто получил более тяжелые ранения, поспешно уносили на носилках в Заторы, где была амбулатория. Гошек почувствовал гордость, увидев, как хорошо оказывают помощь раненым бойцам, сколько энергии и любви к людям вкладывают в свою работу девушки. Но тут же его мысли вернулись к Пепику. Лодка уже пристала, и Пепик первый вскарабкался на причал. Здоровой рукой он поддерживал слегка задетое осколком предплечье, пальцы и штаны были залиты кровью. Но Гошека это нисколько не огорчило. «Жив! Жив!» — ликовало его сердце.

— Пепик! Сынок!.. — закричал было он, но голос его дрогнул, и он только всхлипнул.

Глаза у Пепика были испуганные, словно у малого ребенка.

Он оглядывал набережную, не замечая отца, и, только когда тот позвал его, он кинулся к нему.

— Папа… прошу тебя… отец… — зашептал Пепик виноватым голосом, словно боясь, что сейчас-то и начнется настоящая расплата: он ранен в руку, разве это не то же самое, что в детстве — разорвать штанишки?

И все-таки Пепик бросился в объятия отца: в эту минуту грудь папы казалась ему самым надежным убежищем.

Гошек заботливо осмотрел руку, ощупал мышцы. Ранение было поверхностное, хотя сильно шла кровь.

— Пепик, успокойся! Кость цела! И… за битого ведь двух небитых дают… понял?

По эта старая поговорка, которой бывалые люди иной раз утешают молодых учеников в мастерской, когда те набедокурят, на этот раз прозвучала как-то некстати. В глазах подростка все еще был ужас.

— Пусть тебя перевяжут… а потом прямо к матери беги! Она бранить тебя не станет… а в случае чего передай, что мы с тобой уже за все рассчитались! — сказал отец, дружески толкнув Пепика к санитаркам, и сбежал к реке, навстречу последней лодке. Там находился один человек — польская девушка. Только она не была ранена. На носу плоскодонки лежали винтовки и ящик с ручными гранатами.

— Я взяла все, что осталось, — просто сказала Галина, выскакивая из лодки.

Гошек вспомнил о веселом, кудрявом Мареке и внезапно почувствовал боль в сердце. Он крикнул Галине, собиравшей винтовки:

— Где же вы оставили Марека? Почему он… не приехал?

Девушка подняла голову. Ее строгое спокойствие исчезло, из широко открытых глаз потекли слезы. Но она справилась с собой и сказала твердым голосом:

— Наш командир был героем.

Этим Галина сказала все. Гошек не стал больше расспрашивать. Он только снял замасленную кепку и постоял с непокрытой головой. За рекой не оставалось ни одной лодки. От моста быстро бежал связной:

— Гошек, скорей на командный пункт!

Гошек взбежал по склону и молча поспешил к Марешам. Страх, звучавший в голосе связного, говорил Гошеку, что произошло что-то неладное.

На чердаке домика Марешей стоял пулемет, тот самый, что захватил Лойза Адам в субботу в эсэсовском госпитале. Единственный пулемет у защитников моста! У пулемета лежал младший сержант — пулеметчик, в обычной жизни слесарь, старый знакомый Гошека. Уже зная, куда надо стрелять, он не спускал глаз с прицела, готовый дать очередь в любое мгновение. Баррикада из бочек с горючим на середине моста, выдумка молодого любителя фейерверков Миката, приобрела новый, особый смысл после падения первой баррикады.

Сорвиголова Микат сидел рядом с пулеметчиком. Но прежнего мальчишеского задора в глазах у Миката уже не было. Запыхавшийся Гошек увидел побледневшее, испуганное лицо любителя фейерверков.

— Гошек, как страшно… Посмотрите только! — сказал парень вполголоса и показал на другой конец моста.

По обломкам догоравшей баррикады, размахивая белым флагом, ковылял человек. Позади него двумя тесными рядами шли мужчины и женщины, подняв руки над головой. Ряды растянулись во всю ширину дороги. За ними иногда мелькали зеленые и пестрые плащ-палатки эсэсовцев, прячущихся за стеной людей. Сразу же за процессией, словно подталкивая ее вперед, полз тяжелый танк. Эсэсовцы выполняли свой адский план захвата средней баррикады…

Гошек почувствовал, что на его лбу выступают капли холодного пота. Как быть? Как теперь быть? Не может же он стрелять по беззащитным чехам — по женщинам и девушкам, по старикам, которые еле стоят на ногах от страха! Кровожадные звери безжалостно гонят этих несчастных на смерть! Что будет, когда процессия подойдет к баррикаде? Может ли он, Гошек, допустить, чтобы по приказу эсэсовцев ее разобрали? Ведь этим он откроет путь на Голешовицы!

— Гошек… Гошек, что делать? Ведь это наши… — услыхал он дрожащий голос Миката.

Чтобы успокоить его, Гошек положил руку на плечо парня, по на вопрос не сумел ничего ответить. Он не спускал глаз с человека, который размахивал белым флагом. Каким ужасом, должно быть, расплачивается этот человек за каждый свой шаг! И все же шествие неумолимо движется, словно какой-то страшный механизм. Частокол поднятых рук мешает рассмотреть, что делается позади, сколько эсэсовцев там прячется. Что, если дать приказ бойцам, лежащим за трамвайной баррикадой, выбежать навстречу процессии и броситься в рукопашный бой один на один? Нет, он сделать так не может, не имеет права! Пулемет с танка сметет их раньше. Бойцы не успеют подбежать к шествию. Ведь у каждого эсэсовца, сколько бы их там ни было, конечно, есть автомат, против которого винтовка ничего не стоит. Рисковать, вступив в рукопашный бой, — значит, никого не спасти. А как быть? Что еще можно сделать?

— Не стреляйте! Не стреляйте! — донесся с середины моста жалобный, дрожащий голос.

Гошек увидел, что защитники трамвайной баррикады переполошились. Вот они встают один за другим, выглядывают из укрытий и, конечно, приходят в ужас, когда видят чехов, которые покорно идут на смерть. Гошек очень доволен в эту минуту, что на баррикаде Испанец. Тот сумеет прекратить панику среди бойцов. Но как сейчас недостает его Гошеку! Может быть, только у Франты хватит мужества дать команду пулеметчику и одной очередью разрубить страшный узел, который стягивает петлю на горле Гошека. Но сам Гошек не в силах поднять руку на своих. Он не может взять на свою совесть гибель двадцати чехов. И вот Гошек ждет, секунды бегут, а процессия подходит все ближе к преграде из бочек…