И такая накатит благодать, когда, пропитанный солнцем, войдешь в полумрак — за окном печет, ставни сомкнуты, — и йогурт с ложки побежит, сборясь и петляя, в родную стихию белыми, голубеющими лентами.

Прозу Анн-Лиз Гробети [Anne-Lise Grobéty, 1949–2010] часто сравнивают с игрой на скрипке, так она музыкальна и притом неуловимо музыкальна: не сразу замечаешь все богатство аллитераций, ассонансов, внутренних рифм. Свой первый роман — «Умереть в феврале» [ «Pour mourir en février», 1969] — Гробети написала в 19 лет; исповедь девочки-подростка высоко оценила «гранд-дама» швейцарской литературы Коринна Бий. Последующие романы — «Ноль со знаком плюс» [ «Zéro positif», 1975, премия Шиллера], «Безмерно больше» [ «Infinimentplus», 1989] — развивают характерную для писательницы женскую тему.

Мать троих дочерей, Гробети не раз. признавалась в своих интервью, что без этой счастливой помехи написала бы куда больше. За годы, что росли дети, появился лишь один сборник рассказов, отточенных, как стихотворения в прозе, — «Зимняя невеста» [ «La fiancée d’hiver», 1984, премия Рамбера]; сюжет многих из них строится вокруг материнства.

Так, в рассказе «Сдохни, мерзкая тварь» звучат, перебивая друг друга, голоса дочери — больной девочки Алины, в чьем восприятии мир предстает странным и поэтичным, — и матери, мечтающей «сплавить» дочь в какую-нибудь лечебницу.

Продолжает «семейную» тему в подборке «Нилли в ночи» — остроумное упражнение в стиле на тему храпа.

Среди произведений писательницы: роман «Струна ми» [ «La corde de mi», 2006], роман для юношества «Пора слов вполголоса» [ «Le Temps des Mots à Voix basse», 2001, премия Сент-Экзюпери] и др. Творчество Гробети отмечено самой престижной в Швейцарии литературной наградой — Большой премией Рамю.

Переводы выполнены по изданиям «Зимняя невеста» [ «La fiancée d’hiver». Bernard Campiche Editeur, 2011] и «Отметины Прекрасной дамы» [ «Belle dame qui mord». Bernard Campiche Editeur, 1992].

Она говорит:

невозможно ни на минуту оставить ее одну, просто с ума сойти, ни на минуту, представляешь, нужно, чтобы кто-нибудь обязательно был рядом и следил за ней, никогда не знаешь, что ей в голову придет… когда выходим, нельзя отпустить ее руку, надо держать крепко-крепко, Мишель, а она вцепляется в меня вот так, как будто… даже руку больно, так цепляется

она говорит:

и так странно смотрит иногда, такой взгляд, что страшно делается

она говорит:

Мишель наводит справки, надо бы поместить ее в лечебницу, вот только в какую? Это же не так просто, в лечебницах мало мест, и потом, нельзя же все равно в какую, но это единственный вариант… знаете ли, я больше не могу, сколько времени это уже длится, я просто сойду с ума, она так вцепляется, что у меня остаются следы, да-да, следы, даже страшно себе представить… она, когда была еще малюткой, уже вцеплялась в меня, точно щипцами, словно боялась, что я ее оставлю… в городе я не могу отпустить ее руку, если я ее отпускаю, она начинает кружиться, и все кружится, кружится… просто ужас какой-то, как собачонка за своим хвостом, а люди, разумеется, смотрят искоса, нет, я просто с ума сойду…

Она говорит:

…и все кружится, кружится и смотрит в землю, вот так, а круги все уже и уже, пока не упадет, и меня она уже не видит, и ничего вокруг себя не слышит, ты даже представить себе не можешь, как это на меня действует, когда она вот так кружится, с тобой она так себя не ведет

она говорит, а он смотрит на нее и вслушивается в ее слова

Она говорит женщине в зеленом, от которой пахнет пустыми комодными ящиками и вербеной, женщине по другую сторону стола: иногда несколько дней подряд все в порядке, ничего такого не происходит, две недели все хорошо, она тиха и послушна, сидит спокойно в своем углу, между двумя дверьми, и читает, и смотрит, как мы ходим мимо, и не кричит, а сидит себе тихо, совсем как нормальная, я хочу сказать

она говорит не для этой, для другой стороны стола, копна ее волос подрагивает над спинкой стула, в ней таится аромат корицы… она продолжает говорить, шевелюра подается вперед, потом возвращается назад и зависает над спинкой стула, вот она склонилась вправо, вся Карина теперь — только эта ветроподобная косматая грива, густозаросшая долина, да еще унизанные кольцами руки, они воздеты кверху и прыгают, точно марионетки, по обе стороны шевелюры древесно-терракотового цвета… эти кольца-кольца-кольца, тесные железные обручи, только им дано пленять пальцы Карины, обвиваться вкруг ее пальцев, стискивать их мертвой хваткой, совсем не оставляя зазора между кольцом и пальцем… только кольца могут обнимать пальцы Карины… я сама не кольцо — кольца появляются ночью, и смыкаются вокруг меня, и не дают мне сдвинуться с места, не дают приблизиться к ней, эти кольца меня сжимают, так что я не могу шевельнуться, и даже дышу с трудом… кольца, унизывающие пальцы, разъедают плоть подобно кислоте… синий свет, синева на моих пальцах, золотое кольцо, впивающееся в плоть… кольца вертятся на пальцах, пока не прорежут кожу, пока не распилят пальцы… вот зеленый перстень, вот коричневый змеевик… а от черных колец пальцы пухнут и горят, как от раскаленного железа… расплавить железо в плоть, пальцы с металлом, никогда больше кольца не разомкнутся, спаянные, — закричала.

Карина говорит женщине рыхлой и дородной в шляпе вазоподобной:

а потом, ни с того ни с сего, она принимается кричать, и никогда не знаешь, почему она кричит, и вынести это невозможно…

они пьют чай-отраву, медный, застывший в чашках, на тарелках белое пирожное, ее рука опускается к тарелке и взлетает, неся ношу, а потом начинает все сызнова, опускается и взлетает, пикирует на тарелку, пальцы подцепляют бисквит, рука поднимается ко рту и там замирает, мертвея

Мишель, уверяю тебя, это ужасно, меня не покидает чувство, что она за мной следит, затаится под дверью и наблюдает, подглядывает, поджидает меня в закоулках, это просто невыносимо, невыносимо

Карина, ну что ты говоришь?

Уверяю тебя, это так, она все время за мной подсматривает, я не выдумываю, нет, сегодня утром вот опять, я сидела писала письмо, а она притаилась за дверью, на корточках, я уверена, а на днях, вечером, когда я вернулась после концерта, она сидела на лестнице и поджидала меня, в пижаме надеюсь, она не очень долго там сидела! я от этого с ума схожу, не знаю, что я такого ей сделала… а тут, в субботу, я была в саду с четой Бо, а она вдруг бросилась на дерево и принялась стискивать его изо всех сил, ты видел, какие у нее остались отметины, Мишель?

они сидят визави, она — прямая, с белой как мел кожей, он — весь шероховатый, с глубокими впадинами и бороздами на щеках, на ней — платье из льна, что растет в полях

Месье Бо сидит в кресле Мишеля и курит «блостеры», на нем светлый с пурпуром пиджак, он улыбается, лицо точно покрыто воском, в ушах тоже воск; она говорит своим обычным голосом, будто тростник шелестит над водой; меня никто не слышит, я — всего лишь маленький круглый глазок, проделанный в стене. Она говорит: да-да, после концерта — все время наше мое ухо прижато к стене, оно скользит вдоль стены, подбирается к незакрытой двери, приникает

Карина наклоняется, кладет блузку на табурет, скидывает домашние туфли, отодвигает их мыском ноги, выпрямляется, трогает воду кончиками пальцев, пена разлетается по ванной, взлетает к потолку; она продолжает раздеваться, будто для кого-то, ее грудь выпрыгивает наружу; она отворачивается, глазам предстают две раковины — ягодицы; ее тело похоже на палочку коричневой корицы с двумя изгибами — груди и ягодиц; она погружается в ванну, покрывается рыжей пеной, пузырьки лопаются от соприкосновения с ее кожей; из пены выступает только ее голова с закрытыми глазами; мои ноздри ловят запах рыжей пены сквозь замочную скважину