Между прочим, один учитель заявил мне как-то перед всем классом: «Это переходит всякие границы!» Что он имел в виду? Наверное, погорячился. Сболтнул, не подумав. Впадая в патетику, мы склонны к преувеличениям. Ведь другой учитель пришел в восторг, когда, задав мне вопрос, получил ответ, который считался невозможным. Вот видишь, я вынуждал людей составлять обо мне прямо противоположные мнения. Эта противоречивость была свойственна мне с младых ногтей. Кстати, я обожаю влажное мерцание мостовых большого города, и сам однажды был лошадью. Когда это было? На школьном дворе, где мы, мальчишки, вели настоящие битвы. Ты не представляешь, с каким восторгом я возил на себе своего всадника, малыша, которого бескорыстно любил за его хрупкое сложение.

Когда умер один из моих братьев, я не проронил ни единой слезинки, о чем искренне жалел, потому что мне нравятся глаза с поволокой. Я завидовал моей сестре: она рыдала в три ручья, а я не уставал казниться, считая себя законченным злодеем. Да был ли кто ласковее, послушнее, скромнее, чем я? Разве что по забывчивости или наивности я иногда вел себя непристойно. Смею утверждать, что я добрая душа, а иначе разве стал бы угощать куском яблочного пирога девочку из Армии спасения — единственно потому, что она столь искренне веровала в своего высокого друга Иисуса. И потому что дело происходило на Рождество, и этим подношением я лишь снова одарил сам себя. Ты прости, если я пытаюсь тебя растрогать, или внушить тебе, что со мной можно ужиться. Я всегда был убежден в этом, а между тем другие, к сожалению, распускали обо мне разные слухи.

В девятнадцать лет, по совету одного фотографа, я уехал в Берлин. Вот где я узнал, что такое тоска по родине. Какую сладкую печаль пробуждают во мне проведенные там часы. Маленькая девочка положила руку на плечо плачущему парню и подбодрила его. Давно это было, давным-давно прошла пора, когда я воображал, что мое призвание — терять время на сочинение стихов. Нынче я эгоистичен, хотя нет, не хочу быть слишком строгим к себе. Беру свои слова обратно. Просто я пока что не нашел подходящего повода для преданного служения. Я не задаюсь вопросом, кому я интересен. И не спрашиваю себя, правильный ли путь избрал в жизни. Такие вопросы вредят здоровью. Мое всегда хорошее самочувствие происходит оттого, что я никогда не отказывался от скромного жребия. В этом, по-моему, причина моего счастья. Мне и теперь, как прежде, нечего стыдиться, а если кое-кто мыслит иначе, то меня это не огорчает. Я ведь никогда не имел случая убедиться, что чье-то мнение существенно влияет на мои поступки.

Вчера один человек попытался обрисовать мне мое бедственное положение. Зря он старался, ведь для меня так называемых неудобных положений не существует, мне приятно всякое положение, даже самое неприятное, вынуждающее меня шевелиться, а это для меня счастье. Потому-то я всегда был человеком религиозным, ни единого дня не прожил без веры в себя. Повесишь голову — Богу не понравишься. Бедность никогда не приводила меня в отчаяние. Я каждый день лишний раз убеждаюсь, что нежелательное идет мне на пользу, а возбуждающие средства следует применять с осторожностью. Разве не чувствовал я себя всего сильнее и радостнее, когда не знал, что делать, куда бежать?

С тех пор я узнал это самым доподлинным образом.

Недавно я долго любовался зимним пейзажем, потом делал наблюдения в здании вокзала, затем рассматривал картину Фрагонара в витрине антикварного магазина. На ней очаровательная женщина украдкой подставляет щеку своему пажу, чтобы он юными устами запечатлел на ней поцелуй. Каких только возвышенных вещей не увидишь в ежедневной жизни! А раз жизнь меня любит, я хочу любить ее и сохранять ей верность.

ЖАН был бы неплохим лакеем, имей он больше терпения. Свои обязанности исполнял он играючи, но к своей профессии относился, в общем-то, правильно. Причина, по которой он стал лакеем, заключалась в том, что чужие дела занимали его больше, чем собственные. Он любил подчиняться, поскольку ему это нравилось. Таков был Жан. В его обязанности входила чистка ковров, для чего он каждый раз выходил на террасу и для начала любовался красивой панорамой. Он был так ловок, что мог позволить себе делать паузы, незаметно для хозяйки. Хозяйка нарочно строила недовольную мину, чтобы приструнить его, так как чувствовала, что он немного дерзок. В глубине души она была очень им довольна. Жан, со своей стороны, ценил ее благосклонность, что, так или иначе, свидетельствовало о его незаурядном уме! О, он был неглуп и не имел обыкновения размышлять подолгу. Одна из двух служанок была стройной брюнеткой, а другая маленькой блондинкой. Жану необычайно нравилось находиться в обществе этих дочерей Евы, и он очень скоро сумел втереться им в доверие. Относилось ли это к его служебным обязанностям? Он предпочитал смотреть на дело именно таким образом. «Будь же немного настойчивее», — поощряли они его. Он не заставлял повторять это дважды, когда такая идея приходила в голову ему самому.

Он уделял некоторое внимание лестнице, то есть с утра пораньше слегка подметал ее. Скрупулезности в работе он предпочитал красивые жесты. Он, разумеется, любил порядок, но отнюдь не склонялся к преувеличению в этом вопросе. Хозяин иногда вызывал у него недовольство. И чтобы изменить подобное отношение, этот последний однажды подарил ему сигары. «Очень мило с вашей стороны», — заметил Жан. Они стояли на улице. Лакей сразу же закурил. Что оставалось делать хозяину при виде такой самоуверенности, как не состроить любезную мину? Как все добродушные люди, Жан был чрезвычайно легкомыслен. Похоже, эта его добродетель встречала понимание у хозяев. Однажды, во время сервировки стола, он обжег себе палец и по праву гордился ожогом. Ему повезло, когда однажды его застала врасплох хозяйка. Лежа на диване, он читал какого-то классика, а она полагала, что он обретается совсем в другом месте. «Как ты дошел до жизни такой?» — прочел он ее безмолвный, так сказать, вопрос. На что он возразил: «У меня врожденное чувство прекрасного. Вот вы застали меня за чтением одной из ваших книг и сами можете убедиться, что ваш слуга — хорошего происхождения. И это никак не может вам не нравиться». Хозяйка расхохоталась, а поскольку она уже давно не смеялась, настроение у нее улучшилось, и Жан понравился ей еще больше. Он обладал незаурядным талантом улавливать ее чувства. Он впускал к ней лишь тех визитеров или посетительниц, относительно коих его инстинкт подсказывал, что они ей приятны. Но не будем слишком уж его приукрашивать. Он любил лакомиться медом и фланировать по улицам. Вышеназванная склонность побудила его оставить службу. «Тебе у меня недурно жилось», — было сказано ему на прощанье. «Я подчиняюсь наитию свыше», — ответствовал он, весьма любезно откланялся и ушел.

Знакомство с этим автором никак нельзя начать со слов «Шарль-Альбер Сангрия». Следовало бы, по его же образцу, зайти издалека: рассказать, например, о поросшем травой пустыре, где по осени раскидывал свои шатры цирк, и о внушительных слоновьих кучах, с каждым днем курившихся все гуще и гуще, — как сам Сангрия описывал город Кальвина и Амьеля, свою родную Женеву. «Все, что когда-либо выходило из-под пера Сангрия, звучало свежо, странно, бодряще, изысканно», — говорил о нем Филипп Жакоте. Библиотечной бабочкой — за яркость и эрудицию — называл его Поль Клодель, огоньком святого Эльма — Жан Кокто. Мастер отступления, виртуозно владеющий эпитетом и метафорой, сегодня Шарль-Альбер Сангрия [Charles-AIbert Cingria, 1883–1954] стал классиком швейцарской и французской литературы, пусть и «не поддающимся классификации».

«Константинополец, то есть итало-французский левантиец», как он сам себя аттестовал (в его жилах не было ни капли швейцарской крови: мать — полька французского происхождения, отец — родом турок, уроженец Далмации), Сангрия оставил немало блестящих текстов о Швейцарии, которую изъездил вдоль и поперек на велосипеде: «Лозанна. Впечатления прохожего» [Impressions d’un passant à Lausanne, 1932; рус. перев. 2012], «Цветники Гельвеции» [Florides helvètes, 1944; рус. перев. 2012], «Прогулка в верховьях Роны, или Вечерница и медвежий лук» [Le Parcours du Haut Rhône ou la Julienne et l’ail sauvage, 1944; рус. перев. 2012]. Читатель, которому вздумается прогуляться в компании Сангрия, заметит, что самые яркие его образы связаны с природой.