Огарков понял смысл нововведения и принял его. Устинов покряхтел сначала: дескать не уходит ли ГВС от конкретного руководства боевыми действиями? Но ему объяснили, что невозможно постоянно всем руководить из центра, что нужны авторитетные люди, которые несли бы ответственность за положение в регионах. И Устинов сумел отделить зерна от плевел. И вот уже в январе-феврале мы смело и окончательно перешли к новой организационной схеме своих действий в Афганистане.

Позднее я не раз спрашивал себя: почему же мы не смогли тогда в 1980-1981 годах успешно закончить войну в Афганистане? Авангардная партия у народа была, в Кабуле и провинциальных центрах власть держалась твердо, режим Бабрака опирался на огромную армию, на СГИ, ее Хад, на Царандой, на 40-ю армию – и тем не менее взять под контроль всю страну, установить повсюду народно-демократическую власть – не удавалось! Это нам было непонятно!

Вернусь, однако, в первую неделю января 1981 года. По данным нашей аналитической группы и оперативного отдела штаба ГВС наши потери в боях за сентябрь-декабрь были в два с половиной – три раза меньше, чем в мае-августе, когда шла так называемая рейдовая война. При этом мы констатировали полный разгром полевых войск моджахедов в основных районах страны и ущелье Панджшер.

Правильно ли говорить, что этот результат был достигнут принципиальной сменой подходов к стратегии и тактике войны в Афганистане? Правильно. Первые во-семь-девять месяцев 1980 года мы следовали опробованной практике рейдовой войны, которая при хорошо налаженной разведке моджахедов вполне устраивала пешаварское руководство и полевых командиров. Этого, к сожалению, своевременно не заметили Соколов и Ахромеев. Они по-прежнему считали, что рейдовая война (ссылаясь на опыт русской армии по завоеванию Кавказа в XIX веке) в конце концов даст положительные результаты, то есть сработала традиция. Но практика показала, что переход к новой стратегии и новой тактике создал реальные предпосылки для наших регулярных побед в боях, причем во всех провинциях. С сентября по декабрь 1980 года было освобождено в четыре раза больше уездов и волостей, чем за такой же период в ходе рейдовой войны.

Однако на фоне военных успехов политическая ситуация выглядела явно неблагоприятно…

К концу 80-го года изменилась и тактика моджахедов. Они стали создавать исламские комитеты.

Из таблицы видно, что в конце марта на территории Афганистана было до 40 тысяч мятежников и 450 исламских комитетов – постоянно действующих, не уходящих за границу. Это была по сути система альтернативной власти. Там, где, например, в ауле находился хотя бы взвод от 40-й армии или рота Афганской армии – там формально существовала народно-демократическая власть. Где наших войск или войск кабульского режима не было – там правили исламские комитеты. Если же посмотреть на положение в стране в целом, то увидим, что из 286 административно-территориальных единиц (29 провинций, 185 уездов, 101 волость) правительством контролируются 178, мятежниками – 108. Таковы наши официальные данные на март 1981 года. Но на самом деле все обстояло наоборот – в сельской местности в основном господствовали мятежники.

Лидеры кабульского режима находились словно в обозе событий. Бабрак Кармаль за год ни разу не выезжал ни в одну из провинций, ни в одну из воюющих дивизий. И только нам, в порядке исключительного мероприятия, удалось вытащить его в Джелалабад. Да разве этот человек, его окружение вместе со всем политическим и государственным руководством могли угнаться за военными успехами, устанавливая в стране политическую власть?

О многом приходилось размышлять в те январские дни. Я со своей группой пытался настраивать посла и представителей ЦК КПСС и КГБ на максимальное использование результатов боевых действий в сентябре-декабре, чтобы активизировать политическую жизнь страны, и прежде всего ее политического руководства в Кабуле. В то время была, как нам казалось, реальная возможность победы Апрельской революции. Во всяком случае, у нас, армейцев, крепла твердая вера в близкую победу. Видимо, надетые однажды на наши глаза шоры, годами укреплявшие убеждение, что «революции всегда побеждают», и тут, в Афганистане, сыграли свою роль.

В середине января Кабул, и особенно горы вокруг него, искрились белым, пушистым снегом. Для меня, жителя средней России, повидавшего и Север, и Дальний Восток – все равно этот снег казался удивительным. Он напоминал мне своей белизной цвет хлопка первого сбора в пойме среднего течения Нила, в Египте.

Температура упала до минус пяти-семи градусов. А центральное отопление в городе, конечно же, было тогда далеко не во всех саманных хижинах. Наверное, лишь четверть или треть строений, а может быть и меньше, имели центральное отопление. Множество же домишек, ютившихся на предгорьях, на окраинах Кабула, обогревались примитивными печурками.

И, казалось, жизнь в Кабуле замерла. Дрова – да какие там дрова! – сухие коренья деревьев продавались на вес. Причем, килограмм таких дров стоил дороже хлеба, картошки, и, пожалуй, сравнялся в цене с мясом.

То, что мы разработали в госпитале – то и начали практически осуществлять. Прежде всего, конечно, мне нужна была встреча с Бабраком Кармалем. Почти за две недели, что мы не виделись, многое произошло, и надо было определиться – что делать дальше? Как политически закрепить успехи боевых действий конца 1980 года, и как еще более продуманно и решительно продолжать войну и добиваться насаждения народно-демократической власти. Это – главное.

Идти к Бабраку я решил с министром обороны Мухамедом Рафи. Дело вот в чем. В последние месяцы, во всяком случае в ноябре-декабре, Рафи неоднократно – поначалу робко, словно опасаясь моей реакции, а потом более твердо, стал говорить, что ему все труднее участвовать в работе заседаний ПБ и Реввоенсовета. Военные успехи прогрессировали, – а установление народно-демократической власти не успевало за этими успехами. И среди членов Политбюро, особенно Нуром и Наджибом сдержаннее Кештмандом и Ротебзак, стала высказываться такая мысль: там, где мы отвоевываем волость, уезд, аул, – надо оставлять на более длительный срок подразделения прежде всего 40-й армии и, разумеется, армии ДРА. И чем дальше развивались события, тем тверже и тверже высказывалось министру обороны это суждение. Дело осложнялось еще и тем, как объяснил мне Рафи, – что присутствуя на заседаниях ПБ и особенно на совещаниях в Реввоенсовете, посол Табеев, либо молча, одобрительно кивал головой – тем самым поддерживая Нура, Наджибуллу в их предложениях оставлять на более длительное время войсковые подразделения в отвоеванных нами населенных пунктах – либо впрямую заверял Бабрака, что «мы сделаем все, чтобы на длительное время оставлять подразделения 40-й армии» и ВС ДРА для укрепления народно-демократической власти и обеспечения ее полной победы.

Я понимал, что через Рафи перебрасывался мостик на аппарат ГВС и на меня. И я стремился эту идею в самом зародыше разоблачить и загасить. Сделать это было не просто, действуя только через Бабрака и не принижая при этом роли Рафи. Ведь Рафи отнюдь не был статистом при ГВС! Точнее говоря, вначале, быть может, его роль и можно было отчасти сравнить с ролью статиста. Но с течением времени он набирал вес. Этот в недавнем прошлом командир танкового батальона, став министром обороны и вращаясь среди генералов и офицеров аппарата Главного военного советника, общаясь с генералами своего штаба – а там были выпускники нашей Академии Генштаба и других наших академий – прогрессировал в знаниях, набирался опыта. Работать с ним становилось легче, и уже можно было через него оказывать влияние на Генштаб и все ВС ДРА. Но этого было пока недостаточно. Мы нуждались в укреплении позиции Мухамеда Рафи в высшем политическом руководстве, в ПБ и Реввоенсовете страны.

Как-то Рафи очень удивил меня. «Учу русский язык», – сказал он мне без акцента, на чистом русском языке.