— Какой тут смех! Ведь вашими руками дорога расчищена!

Николай Иванович вздыхает.

— Да, ошибку дали. Дернула нас нелегкая связаться с этой атаманщиной. Ну ладно, уезжать вам, товарищ Мурыгин, все-таки надо.

— Это почему?

— Здорово контрразведчики работают. Сейчас среди военных аресты идут. По заводам аресты. Около земской управы подозрительные люди похаживают. Рано или поздно — вам не отвертеться!

— Выехать, конечно, надо, — после некоторого раздумья сказал Мурыгин, — но вот повидаться бы с тем товарищем, о котором пишет жена.

— Ну что ж, пишите записку, через жену Расхожева передам.

Ночью в квартиру Николая Ивановича пришел Семен и молотобоец Иван Кузнецов, приехавший с известиями от Алексея Петрухина. Кузнецов рассказал о работе в своем городе, о неудачном выступлении. Подробно рассказал об Алексеевой работе. У него теперь несколько партизанских отрядов, отряды непрерывно пополняются крестьянами. Пока что мешают снега, люди сидят по своим деревням и дожидаются весны. С весны Алексей намеревается начать серьезные выступления.

Мурыгин с радостным волнением выслушал Кузнецова.

— Да, да, вот туда, к Петрухину. Связаться с ним, потом опять в город, работа на всех фронтах. Ах, даже дух захватывает!

Проговорили всю ночь. Договорились о работе, о связях, которые должен был восстанавливать Семен.

— Только, товарищ Семен, еще денька три подожди, понюхай, чем пахнет, тогда потихоньку начинай.

Семен молча кивнул. На рассвете товарищи ушли…

В этот же день Николай Иванович вернулся со службы с сообщением, которое в корне изменило первоначальное намерение Мурыгина ехать к Петрухину.

— Ну, товарищ Мурыгин, придется вам торопиться с отъездом.

— Почему так?

— Заехал к нам с Оби председатель земской управы. У них в верховьях лесные заготовки. Имея в виду вас, я говорил с ним, и вы хоть сейчас можете ехать на заготовки. Ни один дьявол вас не найдет, и разводите вы там вашу социальную революцию сколько влезет.

Мурыгин задумался. Через Расхожева еще раньше получались сведения о многочисленных вспышках крестьян против колчаковских властей. Поехать на заготовки, значит очутиться в самой гуще крестьянства. Начать работу среди них! Может быть, с весны удастся войти в соприкосновение с отрядами Петрухина. Верно, надо ехать.

— Документ мне можете дать какой-нибудь? С моей паспортной книжкой теперь далеко не уедешь.

— Конечно, можно. Мы вам устроим командировку на имя какого-нибудь Сидорова или Петрова. Заедете к ним в управу, получите на это же имя удостоверение, нашу командировку изорвете, вот и все.

— Хорошо. Вот, пожалуй, из города трудно будет выехать, на вокзале влопаешься. Придется несколько станций на лошадях проехать.

Николай Иванович что-то обдумывал.

— Постойте-ка, я переговорю тут с одним человеком. Он в железнодорожном кооперативе служит и часто ездит по линии с вагоном-лавочкой. Вот с ним было бы хорошо выехать.

— Это совсем хорошо, — довольно улыбнулся Мурыгин. — Ну вот что еще, Николай Иванович: перед отъездом хотелось бы повидать разок сынишку. Что если жена придет с ним сюда?

— Я думаю, можно, но только перед самым отъездом. Вот выясню все с вагоном-лавочкой, определим день отъезда и тогда…

Наташа вернулась домой взволнованная. Не раздеваясь, подошла к Мише.

— Мишук, пойдем гулять.

Миша покачал головой.

— Не хочу, холодно.

— А на извозчике кататься хочешь?

— Хочу.

— Ну собирайся скорей.

Мальчик быстро оделся. Отошли пару кварталов от дома, взяли извозчика. Проехали несколько улиц, отпустили извозчика и пошли пешком. У одного большого дома остановились. Наташа позвонила.

— Ты куда, мама?

— В гости сюда зайдем. В гости хочешь?

— Хочу.

Вошли в дом, разделись. Встретил их незнакомый дядя. Взял Мишу за руку, провел их с мамой в комнаты, открыл дверь.

— Вот сюда, молодой человек, пожалуйте.

Не успел Миша войти в комнату, как к нему бросился высокий бритый дядя, схватил на руки, крепко прижал к себе, стал целовать.

— Мишка! Мишка!

Миша широко открыл глаза.

— Папа!

— Да, да, твой папа. Видишь, я обещал тебе приехать и приехал.

Миша крепко обхватил шею отца руками, прижался к нему лицом.

— Узнал, Мишук?

— Узнал.

Провел рукой по щетинистому подбородку отца.

— Колется. А где борода?

До самого вечера сидели у отца. А когда Наташа собралась уходить, Миша вдруг расплакался.

— Не хочу без папы уходить!

— Мне нельзя, Миша, я должен опять уехать.

— И я с тобой поеду!

Мурыгин улыбнулся.

— Вот вырастешь большой, станешь большевиком, тогда все время будем вместе ездить.

Мальчик вытер слезы.

— Хорошо, я скоро вырасту и буду большевиком.

Прочный дом для себя строил Гинкель. Аршинные кирпичные стены, редкие окна, в нижнем этаже — до половины окна толстые железные решетки. Подо всем домом тянутся подвалы: десять каменных мешков с асфальтовым полом. Двери у мешков железные, толстые, замки у дверей пудовые.

Прочно охранялось у Гинкеля добро…

Но еще прочнее, еще крепче охраняются подвалы теперь. Часовой во дворе у подвальных дверей, часовой на улице. По ночам ярко светит среди двора большой электрический фонарь. По ночам к дому бесшумно подкатывали шикарные автомобили с притушенными фонарями. Из автомобилей выходили люди в высоких папахах в туго, по-походному, затянутых шинелях. Молча входили во двор…

Шофер плотно закутывался в теплую из собачьих шкурок доху, удобнее усаживался в мягкое кожаное сиденье и крепко засыпал. Шофер знал, — до рассвета господа офицеры его не побеспокоят…

На рассвете выходили утомленные, бледные, пошатываясь, словно пьяные, садились в автомобиль и неслышно уезжали.

Тайну подвалов Гинкеля прочно охраняли толстые каменные стены, железные решетки, часовые внутри, часовые снаружи.

Расхожев не знал, сколько времени прошло с тех пор, как его втолкнули в подвал. В полной темноте, вытянув вперед руки, обошел помещение. Руки везде упирались в каменные стены, холодные, как лед. Не было ни стола, ни табурета, ничего, что хоть сколько-нибудь напоминало бы камеру.

Где он? На тюрьму не похоже. Обошел еще раз все помещение, тщательно ощупывая стены. Нащупал деревянную дверь, постучал пальцем. По глухому звуку понял, что дверь тяжелая, толстая. Приник к двери ухом, долго слушал. Не уловил ни малейшего звука или шороха. Сообразил, что за дверью, должно быть, находится еще дверь.

Где же он?

Вдруг страшная догадка пронизала насквозь.

«Неужели у Гинкеля?!».

Расхожев знал, — от Гинкеля живыми не выходят. Подошел к стене, прислонился, обхватил голову руками.

«О черт! Неужели провал? Неужели всех взяли? Неужели и Киселев взят? Но как, как? Где предатель? Или они сами были неосторожны?»

Яростно заметался по каменному мешку, в темноте то и дело натыкаясь на скользкие холодные стены. Грудь наливалась тяжелой мучительной тоской. От боли хотелось кричать, биться головой о стену.

Снаружи загремели дверью. Слышно, как щелкнул выключатель. Ярко вспыхнула в потолке электрическая лампочка. Вошли двое в шинелях и погонах. Один высокий, с коротко подстриженными усами, бритым подбородком. Над черными глазами нависли козырьками лохматые брови. Брезгливо опущены книзу углы губ. Другой пониже, полный, на большом животе туго стянут ремень. Офицеры остановились перед Расхожевым. Высокий — капитан Тарасов — долго всматривался. Вдруг спросил резко и отрывисто:

— Ваша фамилия?

— Расхожев.

Тарасов нетерпеливо сдвинул лохмы бровей.

— Я про вашу настоящую фамилию спрашиваю. Вы такой же Расхожев, как я Троцкий!

Расхожев молчал, хмуро оглядывая офицеров.

— Ну-с, господин коммунист, — капитан Тарасов шагнул к Расхожеву, — угодно вам назвать вашу настоящую фамилию?