— И коммунизм, товарищ Маяковский!

— В одной из своих командировок, — начинает обычным разговорным голосом связной Алексей (и, странное дело, его все услыхали), — я встретился со стариком. Старик как старик. С характером и прочее. Пустил меня ночевать, хотя в селе полным-полно стояло немецких карателей. Посадил за стол и чарку налил. "Выпьем, говорит, за скорейший разворот событий: нехай захватчики лягут наспод, а наше чтоб было сверху!"

Тем временем Микита и Панько появляются откуда-то, неся торжественно на вытянутых руках обыкновенную гармошку вместо гитары.

— Понимаешь, — говорит Панько, — дефицит с гитарами. Может, гармошку осилишь?

— Гармошка — вопрос более сложный, — отвечает Алексей, прилаживая инструмент на коленях, — но ничего, сойдет. Только вы, хлопцы, придерживайте басы, чтобы моя левая рука не двигалась…

И пошли, полились, запрыгали разудалые переборы.

На пороге комнаты постороннее лицо: это старик в очках и ватнике — Кузьма Павлович, член подпольного райкома.

— Хлеб-соль честной компании!

— Милости просим, Кузьма Павлович!

— Сидайте с нами!

— Некогда, дети. Прошу тихонечко, не медля ни минуты оставить это помещение. Мы охраняем вашу безопасность, но в настоящий момент отмечены некоторые действия врага, против которых мы бессильны. Потихоньку и поодиночке. Времени в обрез, но должно хватить. В крайнем случае, наш заслон примет бой и отвлечет бандитов-полицаев. Как гулялось?

— Хорошо, Кузьма Павлович!

— Вспомнил мирную жизнь!

Организованно и слаженно проходит "эвакуация" помещения. Нежно, незаметно прощаются Майка и Федя, Фрося и Алексей.

Последнее, на чем фиксируется внимание, — это Алексей, сидящий с гармошкой на коленях, задумавшаяся Майка и — в стороне — Микита и Панько.

Те же лица и в том же положении.

Только связной превратился в слепого старика, у которого глаза открыты, но он ничего будто бы не видит, гармошка все так же лежит у него на коленях.

Майка превратилась в горбунью, поводыря слепого музыканта, ее лицо измазано, одежда драная.

Микита и Панько поодаль, и тоже неподвижны; действие происходит в теплушке, ритмично покачивающейся от хода поезда.

Кроме названных лиц, — бойкая молодица с мешками и кошелками, личность в демисезонном пальто и каракулевой шапке, немецкий пожилой солдат в очках, с винтовкой, сидящий напрессованном сене и курящий баварскую трубку. Большую половину теплушки занимают лошади. Двери закрыты, так как на дворе февраль месяц.

— Еще не вечереет, дочка? — спрашивает слепой.

— Вечереет, дядя Никанор, — отвечает девушка.

— Мне профессор определил: "Глаза у вас целые, только нервы от разных потрясений не выдержали. Я пропишу лекарство, каждый вечер будете принимать, и как напала на вас слепота, так же неожиданно и уйдет…"

Вынимает коробку с лекарством, принимает таблетку.

— Всегда так бывает, — отзывается бойкая молодица, удобно умостившаяся на сене, — мучает, мучает нас несчастье, да и растает, как роса на солнце… Даст бог, и наших благодетелей к нечистой силе корова языком слижет!

— О ком это вы, дорогая моя, — елейно спрашивает препротивный ее сосед, показывая незаметно на немца. — Господин солдат имеет уши…

— Его не бойтесь, он взял с нас плату за проезд! Немец — народ коммерческий, понимает выгоду. Везет и все. Какое ему собачье дело, что мы с вами едем выручать из плена моего мужа? Небось думает, что я спекулянтка! А разве у них вырвешь человеческую душу за спасибо, а не за сало?!

— Зачем посторонним людям знать наши дела, дорогая Мокрина Терентьевна?

— Посторонним? Разве ж советские люди посторонние друг другу?! Посторонние — это немцы! Да захватчики — оккупанты. Да вы с ними, господин староста…

— Мокрина Терентьевна! Я понимаю, что вы эти слога произносите по женской слабости. А в душе вы всецело одобряете и приветствуете новый европейский порядок напито освободителя пана Гитлера…

— А чтоб он тебе сдох!..

— И ваши высказывания, любезная Мокрина Терентьевна, не являются уголовно наказуемым деянием, поскольку вы и про Советскую власть иногда выражались…

— Так то ж своя власть была! Хотелось, чтоб она еще лучше стала, чтобы она блистала как бриллиант чистейший, а в ней еще сидели, притаившись, — счетоводами и прочими — такие двурушники, как вы!

— И муж ваш иногда ругал колхозные беспорядки…

— Поругаешь, когда он был бригадир, а вы все счета вели! Ну ничего, вернется, он теперь сам сосчитает!

— Может, и в партизаны пойдет, Мокрина Терентьевна?

— Куда надо, туда и пойдет!

— Чего пристали к женщине? — вмешивается Панько. — В таком потрясении чувств — она что угодно может сказать!

— Прямо в концлагерь едете, тетка? — спрашивает слепой.

— В концлагерь, в концлагерь, голубчик, нехай бы он огнем горел! Дали знать добрые люди, будто видели моего Ивана. За проволокой! Может, и в самом деле! А это мешки и корзины с продуктами, думаю выкупить. Всем колхозом собирали сало — очень нам нужен сейчас мой Иван, нельзя же дальше сложа руки сидеть. А фашисту дай кусок сала в зубы, он и душу продаст. Куплю коменданта, и хай он подавится этим салом! Я такая злая, что, кажется, самого Гитлера купила б!!!

— А староста едет по своим делам? — спрашивает Панько.

— Ну какое тебе дело, куда едет господин староста? — останавливает его Микита.

— Старосту я тоже купила! Одна не доедешь — ограбят! Что, может, брешу? За двух кабанчиков и телку сторговала господина пана старосту!

— Я еду из чистого интересу, Мокрина Терентьевна, думаю зайти к знакомому в городскую полицию. Что-то вы слишком разговорились… Какие будут распоряжения и скоро ли нарежут старостам по 50 га…

— Ждите, скоро нарежут! — говорит Панько.

— Молчание! — провозглашает немец, делая останавливающий жест рукой. — Я желаю немножко произносить речь…

Он зажигает маленький висячий фонарик.

Лошади свесили головы через перегородку, стоят, помахивая хвостами: послушаем, о чем будет трепаться фриц…

Немец говорит по-русски и по-немецки. Он делает небольшие затяжки из трубки, победоносно посматривает на своих личных пассажиров, подмигивает лошадям, иногда встает и прохаживается перед лошадиными мордами, как учитель перед классом.

— Вам, конечно, лошадки, есть непонятен красивый немецкий язык? — обращается он и к лошадям, и к людям. — Но победитель не обязан знать язык побежденного туземца. Что ты хочешь сказать, лошадка? Далекий путь в Баварию тебя пугает? Но вы отныне не будете донские дикие лошадки, а воспитаете себя культурная скотина! И вы увидите, как привольно жить в одной чрезвычайной провинции — Бавария! Вам не надо бегать на ужасную степь, держать седло с пьяным казаком. Будете спокойно тащить замечательный немецкий плуг. Спокойным маршем идти потом для получения порции превосходной рубленой брюквы и прочих сладких пищей. Вы не будете вынуждены в дальнейшем питаться ужасной сухой травой, полынью, камышами и прочим варварством, о нет! Вы солидны и уверенны, и никогда не вспомните глупую привычку скакать, как сумасшедший, на степь! Как жаль, что здешние люди неспособны подражать этот лошадиный деловой пример!.. Они предполагают, что грязный партизан имеет возможность победить немецкого солдата, Адольфа Гитлера! О нет!