Чехов вернулся в Крым в свою резиденцию в Ялте, где и пребывал до конца жизни почти безвыездно. Моэм с удовольствием вспоминает, как, будучи в Петрограде в качестве тайного агента «Иителиджеис Сервис», по долгу службы встретился с Александром Керенским, временным правителем России, склоняя его от имени стран Антанты держать фронт и не выходить из войны с Германией, а потом по неудержимому велению души нелегально съездил в Москву в одном вагоне с какими-то пьяными дезертирами, которые на полном ходу чуть не выбросили его из вагона, и искал встречи с Чеховым, который ненадолго приехал туда из Ялты, но не получилось, Антону Павловичу не захотелось встречаться с английским шпионом, а в октябре Моэму спешно пришлось удирать от большевиков.

В конце Гражданской войны при неудержимом наступлении красных на Крым, французы по просьбе Врангеля (царский генерал, не путать с джинсами «Wrangler») подвели к Ялте военный корабль, и черный барон в домике Чехова упал на колени и умолял нобелевского лауреата эвакуироваться во Францию. Чехов отказался, но попросил Врангеля забрать с собой восьмилетнего украинского хлопчика, родители которого, махновцы, погибли от рук большевиков. Врангель смахнул слезу, перекрестил Чехова, поцеловал ему руку, взял хлопчика за руку и взошел на корабль. Хлопчика звали Сашко Гайдамака. На корабле он попал под покровительство французского шкипера, негра из страны Офир, а его необыкновенная судьба описана в романе «Эфиоп» одним малоизвестным русским писателем, имя которого мало что скажет английскому читателю — кажется, он однофамилец Лоуренса Стерна. {Моэм не точен, потому что не читал «Эфиопа»: Гайдамака не был знаком с Чеховым, а Врангеля видел всего лишь один раз на Графской пристани, когда чуть было не угодил за свои частушки в контрразведку.}

Гайдамака расставил стремянку, поднялся и заглянул в купол. Пахло зверьем — там были две конуры и две подстилки для Черчилля и Маргаритки да канат, на котором они любили висеть вверх ногами под самым куполом. Стоял небольшой письменный стол начала XX века, на столе стоял «Суперсекстиум-666» с лазерным принтером. Черчилль похрапывал в конуре, Маргаритка сидела на «Секстиуме» и смотрела на Гайдамаку. Узнала его и вспорхнула на плечо.

— Командир, — беспокойно сказал снизу генерал Акимушкин. — Офир почти не виден.

— Успею, — ответил Гайдамака. Он сдул пыль с «Суперсекстиума», согнал с плеча Маргаритку, чуть задумался и не спеша набрал пушкинскую команду:

С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ

Поехала крыша, раздвинулся купол с наведенным на Луну антенной-громоотводом Амура. Стояло полное — полное! — полнолуние. Полнее некуда. Черчилль и Маргаритка выпорхнули на волю и начали воздыматься к Лупе. Люська заплакала, ей захотелось обнажить грудь, и она это сделала.

Цементные химеры разваливались, рассыпались, падали, валились с Дома. Все промежности, щели, прорехи, зазоры между частями занимали свое место, сглаживались. Майор Нуразбеков порывался что-то сказать. «Молчи, молчи», — сказал Гайдамака. Он смотрел на полную Луну.

— Где Шкфорцопф? — спросил Гайдамака.

— За него не волнуйтесь, Командир. Он сам долетит.

— Я знаю. Он долетит. Мне надо видеть его. Вот он, вижу. Пусть ПВО не стреляет.

— Она не будет стрелять.

— Сколько тебе говорить, дура: нужна белая простыня, а ты сидишь в зеленом одеяле! — заорал Гайдамака на Люську.

— Ну ты меня совсем забодал, Командир!

Люська сбросила с себя зеленое одеяло, подошла к дивану, виляя всем, чем может вилять женщина, вытрусила белую простыню и закуталась в нее вместо одеяла.

— Командир, баки заполнены горючим!

— Лунные челноки на чем летают? — спросил Гайдамака, глядя в перископ громоотвода, чтобы не глядеть на Люську. — На чем твой Сидор летал?

— На топливе. На керосине.

— Дурак! Ни хрена. Челноки плавают по течению. Надо только подгребать в нужном направлении.

— Хорошо, хорошо, Командир! Отлично! Командуйте, Командир! Офир уходит!

— Куда он денется.

— Вам все ро houyam, Командир?! — спросил генерал Акимушкин.

— Я он и есть. Pohouyam Гайдамака I.

— Я догадывался, — сказал Акимушкин.

Одесса дрожала. Дом с Химерами раскачивался и рвался из фундамента.

— Ура, Командир!

— Все ро houyam, Командир?

Гайдамака улыбнулся и промолчал. Ему в самом деле было все ро houyam. Ему так хотелось домой! В Офир, на Луну, в Гуляй-град, в Эльдорадо! Домой! Домой! Домой! Куда-нибудь Домой!

— Давай, Командир! Давай! Давай! Давай! Гайда! Айда! — орали Семэн с Мыколой.

— С утра садимся мы в телегу! — кричал Нуразбеков.

— Мы рады голову сломать! — кричал Акимушкин.

— И, презирая лень и негу, кричим! — кричала Люська.

— Пошел, ыбена мать! — сказал Гайдамака.

Дом с Химерами дрожал, химеры осыпались с него на улицу Карла Маркса и Августа Бебеля. Одесса тряслась как от землетрясения. Лунный челнок работал. Дом с его обитателями выдирался из чрева города и улетал из него к той самой матери, которую часто поминал Пушкин, покручивая на пальце перстень с каббалистической иадписыо С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ, улетали все, кто хотел в Офир, В Эдем, Домой, кого звали Домой, кто знал, как попасть Домой. Домой! Домой! Домой! По Домам! Где она, эта Мать?! Давай, Командир!

Автор не устает извиняться и повторять мысль Льва Толстого, что один и тот же человек в разных ситуациях, в разные времена и в разных настроениях ведет себя по-разному — он бывает и умным, и глупым, и полным идиотом, и ленивым, и решительным, и трусом, и отчаянным храбрецом, способным совершить любые поступки: от убийства или самоубийства до высокого самопожертвования ради ближнего или случайного для него человека, — пусть только он будет Добрым Человеком и пусть понимает, что делает.

Они поднимались на Луну на волнах и крыльях любви к Богу в Душу Мать.

А что еще оставалось?

Чехов и советская власть — тема неисчерпаемая. «Да тут ад!» — сказал он однажды своим гостям о советской действительности. «А ведь вы сочинили палиндром, Антон Павлович», — заметили Ильф с Петровым. «Не помню — что значит „палиндром“?» — «Это когда фраза одинаково читается справа налево и слева направо». Чехов удивился и повторил: «Да тут ад…»

Антон Павлович жил под советской властью, ни разу не выезжая за границу и почти не покидая Ялты, — один раз посетил в Коктебеле Максимильяна Волошина, иногда общался в Феодосии с Александром Грином, когда тот был трезв, и предпринял несколько поездок в Симферополь за какими-то совсем уже мелкими покупками — за «чаем, сахаром, мылом, спичками, колбасой, керосином и другими колониальными товарами». Хлеб и колбаса в СССР в самом деле казались колониальными товарами. В Ялту па дачу к Чехову валом валил самый разнообразный люд, совсем как в Ясную Поляну при жизни Льва Толстого, но не все попадали к нему — на Перекопе большевики проверяли паспорта и выясняли причины приезда в Крым — не к Чехову ли? То же повторялось в Симферополе, а в Ялте у дачи писателя торчал милицейский пост. Летом день Чехова обычно начинался в шесть утра. Он выпивал чашку кофе и до десяти писал «одну страницу». Это было святое время. После завтрака начиналась «совслужба» — прием посетителей, разбор жалоб, ответы на письма, звонки в Москву, в Кремль. {Моэм описывает один день из жизни Чехова — что ел, что делал, кто приходил.} Зимними вечерами читал при «лампочке Ильича». (Как видно, какое-то русское электротехническое изобретение. Из писем Чехова: «От большевиков в русской культуре останутся лампочка Ильича, папиросы „Беломор“ и женский День 8 Марта, все остальное пойдет прахом».) Чехов вполне осознал безответственный стиль советских департаментов, мог, когда надо, повысить голос или ударить кулаком по столу. Русская эмиграция, ненавидевшая всех, кто якшался с большевиками, не имела к Чехову никаких претензий, хотя с большевиками и с большевистскими лидерами он общался часто и разнообразно. Известный придворный художник Налбандян даже написал соцреалистическую картину «Киров и Чехов на ловле бычков», но белоэмигранты восприняли ее как откровенную липу.