— Кто меня судил?… Signor tenente… — продолжал лепетать Муссолини.

Нет, дуче слишком боялся за свою жизнь.

Гайдамака взял автомат за ствол, как дубину. Нормальный человек сейчас будет нападать. Мендейла, матерясь по-русски дергал затвор «вальтера», менял обойму. К ним снизу со всех ног бежал Семэн с автоматом и орал:

— Командир! Давай быстрее! Американцы внизу!

Муссолини был невменяем. Он по-прежнему стоял, прислонившись спиной к мокрой горе, с безвольно опущенными руками и дрожал. Вода с горы капала ему за поднятый воротник. Петаччи стояла невдалеке, тихо плакала и смотрела на него.

Сверху бежал Мыкола. Там, наверху, тоже что-то случилось.

Наконец колдун справился с «вальтером», обхватил рукоять пистолета двумя руками и, уже не целясь, жмурясь и отворачивая лицо, поспешно выпустил в грудь и в живот Муссолини между расстегнутыми полами горохового пальто всю обойму — раздалось пять громких выстрелов и громкое эхо в горах. Голова Муссолини опустилась на грудь, тяжелое тело сползло и село под горой, берет свалился па колени, обнажилась огромная полированная голова, вода с горы капала на эту голую голову, брызги летели во все стороны. «C'en est fait de l'ltalie. C'est bien dommage»,[91] — подумал Гайдамака. Подбежавший Семэн в азарте и для верности дал веером длинную автоматную очередь по сидящему под горой мертвому Муссолини и по живой Петаччи, стоявшей в стороне.

— Зачем ты ее… — пробормотал Гайдамака.

— Сделано, Командир! — воскликнул Семэн. — Ведьма! Ведьма!

— Быстрей, — сказал колдун. — Уходим, Командир. Офир почти не виден.

Сделано, решил Гайдамака. Они бросились к автомобилю. Сверху от Бонцаниго к ним поспешно ковылял все еще трезвый Джузеппе Верди, одобрительно размахивая бутылкой виски. Он все видел. Внизу американская передовая группа захвата ошиблась поворотом и проехала на бронетранспортерах дальше по шоссе, где начался бой с группой Скорценни, которая только что свалилась с неба и тоже не вписалась в ландшафт; а еще через четверть часа примчавшийся сверху на грузовике отряд итальянских партизан обнаружил под горой у пропускных ворот два трупа — мужской и женский — и в дым пьяного Джузеппе Верди. Трупы сразу опознали. Джузеппе ничего не мог объяснить, а только бормотал:

— Si tira avanti.[92]

Партизаны стянули с трупов пальто, втащили в кузов грузовика и для всеобщего обозрения вздернули трупы Бенито Муссолини и Кларетты Петаччи за ноги к перекладине под свастикой немецких патрульных ворот, преграждавших горную дорогу. Весь день дул ветер, весь день трупы раскачивались, раскручивались, кружились на веревках, сталкивались между собой.

Николай Степанович не слышал. Он уже взобрался па подоконник, встал в полный рост па самом краю в открытом окне и смотрел вверх сквозь свои маленькие реголитные очки, прикрывшись ладонью от солнца, будто выискивал что-то в белесых небесах.

— Вы про птицу, про птицу расскажите, Николай Степанович, — сказал ему майор Нуразбеков.

— Где-то я читал: есть черноперая птица Мовоцидиат, — ответил тот могильным голосом.

— Слышали про птицу. Где же вы про нее читали? — спросил майор.

— У Сигизмунда Кржижановского.

— Хорошо, я запрошу Москву, вам найдут эту книгу.

— У птицы широкие крылья, а ног нет. И как бросило ее в воздух, все летит и летит, а снизиться не может. Опадают крылья. Усталью застлало глаза, но птице — Мовоцидиату — лететь без роздыха. Пока до смерти не долетит.

— Шестой этаж, — с ужасом прошептал Гайдамака.

— Считайте, что седьмой — мы ведь на чердаке, — равнодушно напомнил майор. — Николай Степанович! Подождите, не прыгайте! А теперь про черного монаха, который у Чехова… Про черного монаха расскажите! Специально для командира, он не слышал.

— Это было тысячу лет назад, — с той же мертвой интонацией, что и про птицу Мовоцидиат, начал рассказывать Шкфорцопф, не слезая с подоконника. — Какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии, или черт те где… За несколько миль до того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж… От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой и теперь блуждает по всей Вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Луне, на Марсе или па какой-нибудь звезде Южного Креста… Ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу. Тысяча лет уже на исходе… Черного монаха мы должны ждать не сегодня-завтра…

— У вас отличная память, Чехова шпарите наизусть. Послушайте, Шкфорцопф… Да не торчите в окне! Ну, как хотите, — сказал майор, глядя не на Шкфорцопфа, а в глаза Гайдамаке. — Вы же не Шкфорцопф.

— А кто я? — заинтересовался Шкфорцопф.

— Вы же были расстреляны в ЧК, Гумилев?! — с вопросительным утверждением воскликнул майор Нуразбеков, но воскликнул благожелательно, не угрожая, чтобы не спугнуть. — Не помните? Вспомните: замели вас на базаре с мешком селедки.

— Нет, отпустили.

— Что «нет, отпустили»? Арестовали вас с мешком селедки или нет?

— Да.

— И отпустили?

— Да.

— Вот ваше архивное «Дело». Вот, вот, вот… Фальшивые документы на имя Скворцова и Шкфорцопфа. Вас замели и расстреляли.

— Нет. Да. Замели. Потом отпустили.

— С вами там еще проходило восемьдесят человек по участию в офицерском заговоре.

— Да, были. Всех расстреляли. Меня — нет.

— Почему?

— Я ушел.

— Улетели?

— Да, на Луну.

— Так. С селедкой?

— He помню. Да, с селедкой. Селедку выпустил. В Море Спокойствия.

— Уплыла?

— Поплыла.

— С вами невозможно говорить.

— А кто вы такой? — спросил Шкфорцопф.

— Вечный следователь, — вздохнул Нуразбеков.

— Я от вас и ушел. И сейчас уйду.

— Я знаю. За вас я спокоен. А вот что прикажете делать с Командиром?

— Не мне вас учить, Нураз. У вас много методов. Ну, пока, я пошел.

— Стихи напоследок, Николай Степаныч! Ну! По-гумилевски!