Николай Степанович задумался па секунду и грустно сказал:

— Нет, Нураз, нет. Стихи для меня остались в другой реальности.

Эта секунда отвлекла его от шага вниз. Внизу завизжали автомобильные тормоза.

— Ну вот, колесо оторвалось. И покатилось, — сказал Шкфорцопф, глядя вниз. — Совсем одурели но такой жаре. Колеса теряют.

Нуразбеков поднялся и подошел к окну.

По Карла Маркса катилось колесо — оно с искрами сорвалось с какого-то автомобиля, автомобиль въехал в бордюр, колесо катилось навстречу идущему транспорту, все тормозили, ныряли в стороны от колеса, пихали друг друга в зады, выходили из машин и смотрели па это колесо — колесо подумало-подумало, повернуло вниз па ул. Чичерина и никак не хотело падать, — хозяин колеса гнался за ним — но колесо докатилось вверх чуть ли не до Канатной и, набирая скорость, покатилось вниз — хозяин едва увернулся, — опять выкатилось ина Карла Маркса и покатилось к вокзалу.

— А докатится ли оно до Петербурга? — философски спросил Нуразбеков, высунув голову между ногами Шкфорцопфа.

— Никуда оно не докатится, — мрачно ответил Шкфорцопф. — Простое колесо, не гоголевское. Обычная ньютонова механика. Вот только падать не хочет.

— Я так ие думаю, — сказал Нуразбеков и похлопал Шкфорцопфа по колену.

Шкфорцопф оторвал ногу от подоконника.

У Гайдамаки в глазах почернело, будто в окне перед ним стоял тот самый черный монах. Он хотел отвернуться, чтобы не видеть, как Николай Степанович делает шаг в пропасть — вниз с седьмого этажа на расплавленный одесский асфальт, — как вдруг черный монах схватил его за горло и стал трясти, как мешок с картошкой. Весь изысканный обед с «Климентом Ворошиловым» в придачу в непреодолимом спазматическом водовороте поднялся из его желудка, как вода в засоренном унитазе, и Гайдамака, не успев даже зажать рот руками, вытаращил глаза, выблевал все свое внутреннее содержимое под стол и на ноги майора Нуразбекова и потерял сознание.

И наконец, настоящей сенсацией оказалась находка в архивах КГБ компрометирующих материалов па Антона Павловича Чехова — эти документы были даже выделены в отдельное «Дело Чехова».

Автор романа в заботах о композиции «Эфиопа» (так называемой «архитектонике»), отказавшись от идеи прямо ввести в текст изложение литературного эссе Сомерсета Моэма «Второе июля четвертого года», которое напрямую перекликается с «Эфиопом» и даже разъясняет его, считал абсолютно необходимым опубликовать это эссе в ПРОЛОГЕ романа, но т. к. относительно законное место ПРОЛОГА оказалось занято ПРЕДИСЛОВИЕМ, то в распоряжении автора остался один ЭПИЛОГ, который начнется после следующей ГЛАВЫ. Автор еще раз повторит мысль о принципе относительности в литературе, которую высказал в ПРЕДИСЛОВИИ:

«Когда я понял, — рассказывал Эйнштейн, — что человек, летящий с крыши, остается неподвижным относительно здания, во мне все оборвалось, со мною говорила сама Природа, мне захотелось залезть на крышу и провести этот эксперимент». Эйнштейн так и не прыгнул с крыши, чтобы проверить теорию относительности, но в литературе — почему бы не прыгнуть с крыши и не поставить рядом ПРОЛОГ с ЭПИЛОГОМ, которые все равно останутся неподвижны по отношению друг к другу.

Это эссе С. Моэма на английском языке с примечанием «для англичан, изучающих русский язык и литературу» и с подстрочным русским переводом было найдено в архивах КГБ в том же несгораемом сейфе с «Делом» Акимушкииа — Нуразбекова. Оно было приобщено к «Делу», потому что С. Моэм внес в биографию Чехова необходимые дополнения в свете ранее не известных и абсолютно неожиданных документов из Фонда Чехова в Лондоне, которые имеют прямое отношение к «Делу». Подстрочник был выполнен штатным переводчиком КГБ вполне добросовестно, автор «Эфиопа» лишь сократил его и литературно обработал. Цитаты из книги С. Моэма в дальнейшем не оговариваются, примечания переводчика (для высших чипов КГБ, иногда излишне простоватые и подробные, но всегда уважительные к Чехову) даются петитом в квадратных скобках {…}.

Гонорар — Сомерсету Моэму.

Гайдамака очнулся голым и отмытым от блевоты в какой-то теплой ванне и услышал над собой такие разговоры:

«Люсь, жалко тебе, что ли, ему дать? — говорил майор Нуразбеков. — Смотри, какая красота в ванне плавает! Если по справедливости, если по Фрейду — надо дать. Доктор прописал, Владимир Апполинариевич. Он проверил у Командира мотор — мотор нормально работает».

«Да я же не отказываюсь. Я с Командиром всегда с удовольствием. Но пусть и он со своей стороны зоологией пошевелит, — отвечала Люська. — Он же не стоит, а плавает».

«Ну вот, начинается! — недовольно сказал генерал Акимушкин. — Не шевелится у него зоология. А у тебя все есть для этого, все приспособлено, чтоб у мужика шевелилось. Не он не хочет, а ты не умеешь. Уволю!»

— Чрм… чрм… — прочмокал Гайдамака.

— Стоп, он, кажется, пришел в себя.

Над Гайдамакой склонились Люська, Нуразбеков и Акимушкин.

— Чер… Чер…

— Что, Командир?

— Чертыхается. Давайте, Командир, материтесь, облегчите душу!

— Чрнмрц… — силился сказать Гайдамака.

— Что? Что он говорит? — спросил Акимушкип.

— Фтбл мтч чримрц дпм…

— Что? Что он говорит?

— Все в порядке, Командир, — ответил Нуразбеков. — Матч смерти уже закончился. Три-три. Блохин два гола забил.

— Дался ему этот футбол! — с досадой сказал Акимушкин.

— Ничего, хорошо. Футбол — это воля к жизни.

— Ну, Сашко?… Вставай, поднимайся, рабочий парод! — сказала Люська.

Гайдамаку чуть опять не стошнило.

— В какой вы реальности, Командир? — спросил майор Нуразбеков.

— На взлет! — пробормотал Гайдамака.

— Вот это разговор! — воскликнул майор Нуразбеков. — Передать по селектору: «Командир приказал: па взлет!» Когда взлетаем, Командир?

— В 21:43, когда Луна взойдет над морем, — пробормотал Гайдамака, абсолютно не соображая, что он говорит.

— Наконец-то! — вскричал генерал Акимушкин. — Где Семэн и Мыкола?! Тащите Командира в люкс!

Гайдамака чувствовал, как его бережно вынимают из ванны, надевают па него теплый махровый халат и то ли ведут, то ли несут по коридору.

— Чому ты такый дурный? — слышал он голоса, как из другого мира.

— Тому що багато думаю.

— Отставить разговорчики! — приказал генерал Акимушкин. — Ну, Люсьена Михайловна, теперь все в ваших руках.

Гайдамаку ввели в комнату с двумя скособоченными окошками, земляным полом, с ободранными обоями на стенах и уложили на дореволюционный кожаный диван с зеркальными прибамбасами. Он уставился на фотографии императрицы Марии Федоровны и Победоносцева.

— Опять потерял реальность… — сказал Нуразбеков.

— А теперь: пошли все вон! — приказала Люська.

И все, кроме Люськи, на цыпочках вышли из комнаты.

— Это ты, Люська? — неуверенно спросил Гайдамака.

— Садись, Командир, — сказала Люська.

— Мы где, Люська? В Севастополе, что ли?

— Садись. Снимай халат. Снимай, снимай. Потом ложись. Полежим. Поспишь. Потом поднимемся. Лететь надо.

Гайдамака сел, вылез из халата, опять лег. Люська перевернулась у него перед глазами, платье сползло с нее, как на американской авторучке, и ему открылся вид на Мадрид — она осталась в чем мать родила со всеми своими обнаженными украшениями.

— Ты что, командир, меня не помнишь? — спросила Люська, впиваясь коготками в его интимные подробности.