5 декабря, около 10 часов утра, Ней снова появляется в зале заседаний. Один из сопровождавших его охранников поскользнулся на мраморном полу коридора, чем вызвал нервный смех своего товарища. Эта вспышка веселья поразила маршала. Главным предметом обсуждения в тот день явилось важное юридическое положение, в дебатах принял участие маршал Даву в роли свидетеля защиты. Адвокаты Нея ожидают от победителя битвы при Ауэрштедте, официального лица, подписавшего вместе с союзниками конвенцию 3 июля, подтверждение того факта, что статья 12-я этого документа защищает маршала Нея. К сожалению защиты, генеральный прокурор отвергает эту возможность, запрещая любое упоминание 12-й статьи. Через много лет после процесса некоторые авторы строго осудят адвокатов Нея, полагая, что, «вместо того чтобы цепляться за частности и пытаться затормозить ход разбирательства, как будто речь шла о банальном гражданском иске, следовало строить защиту на героических заслугах обвиняемого».^{431} Действительно, в Палате было несколько пэров, служивших в свое время Империи, и даже среди самых яростных роялистов можно найти людей, далеко не бесчувственных к военной славе, но факт государственной измены был слишком очевиден. И здесь редингот, в котором Ней спасал отступающие из русского ада войска, ничего не мог изменить.

По окончании заседания обвиняемый изливает душу гренадерам, которым поручено охранять его во время ужина. С волнением он вспоминает наполеоновские войны, славные эпизоды своих кампаний, далее неизбежно переходит к своему предательству. Его высказывания носят более личный характер, чем то, что он говорит суду по советам защитников:

— У знати нет причин быть против меня. В марте этого года я дал самый строгий приказ войскам ни в коем случае не обижать людей этого класса. Я француз, а мнение народа было на стороне Бонапарта. Мне не в чем себя упрекать, у меня нет угрызений совести, лишь сожаления. Если бы я не рассчитывал на условия капитуляции, я мог бы сбежать. Я спросил у Груши: «Что будем делать?» «Я остаюсь, — ответил он. — Париж — это бездна, где легко скрыться от полиции». Он оставался восемь или десять дней, а потом отправился в путь.[120]

6 декабря — последний день судебных заседаний. В 9 часов утра супруга посещает маршала, который теперь не уверен, что выиграет процесс. Он разговаривает с женой, подперев голову руками и устремив взгляд в пространство. Он монотонно говорит о войне, о любви. Беседа окрашена чувством расставания. Мадам заметно потрясена, но держит себя в руках, пока остаётся хоть какая-то надежда.

Суд пэров окончательно отметает статью 12-ю документа, под которым они не хотят видеть ничего, кроме подписей Веллингтона и Блюхера. В таких условиях защита вынуждена настаивать на странном исключении, а именно: с момента подписания Парижского соглашения Ней больше не является французом. Ведь он родился в Саарлуи, который отошёл к Пруссии.[121] После этого разыгрывается безобразная сцена — маршал заявляет, что он француз и умрёт французом.

— До этого момента моя защита казалась свободной. Теперь же, как я вижу, у неё связаны руки. Меня обвиняют вопреки заключённому договору, и мне не позволяют воспользоваться им.

Далее Ней добавляет уже по собственной инициативе:

— Я поступаю, как Моро, я обращаюсь к Европе и к потомкам.

Ему не следовало прибегать к столь неудачному сравнению с генералом, которого маршал не пытался защитить от преследований Бонапарта и который затем перешёл на сторону неприятеля. Ней использовал последние доводы. В 5 часов вечера Палата приступает к заключительным дебатам прямо в зале заседаний, откуда предварительно вывели обвиняемого, свидетелей и публику.

Измученный поединком, который теперь — он это прекрасно понимал — был совершенно бесполезен, Ней говорит охранникам:

— Собрание пэров похоже на Огненную палату.[122] При Бонапарте не возводилось столько эшафотов.

Но действие ещё не завершилось, о чем мы узнаем из бумаг Раймонда де Сеза, который был одним из защитников Людовика XVI. Влияние Сеза на процессе Нея стало решающим. Не для того ли в Тюильри было произнесено имя Людовика XVI, чтобы Людовик XVIII не проявил свою слабость и неуверенность? Сез прилагает много усилий, чтобы добиться для князя Москворецкого смертного приговора без права апелляции. В возвращении узурпатора ему видится новый эпизод Великой революции, новые кровавые катастрофы. Но ужасная перспектива расстрела маршала удерживает некоторых пэров от поднятия руки. Сез привлекает их на свою сторону заявляя с уверенностью, призванной победить все сомнения:

— Вдумайтесь, господа, вы только что обвинили маршала Нея в государственной измене. Значит, он предал свою страну и государство, а вы рекомендуете обратиться к милости короля. Я бы сказал, что речь идёт о самом отвратительном и мерзком предателе, а вы настаиваете, что он достоин королевского и вашего снисхождения. Из-за предателя вы обращаетесь к доброте королевского сердца, которое, к сожалению, слишком чувствительно, вы пытаетесь воспользоваться его бесконечной добротой. Но нет! Смею заявить вам о своем глубоком убеждении, что милосердие суверена, к которому нам предлагают обратиться, в данном случае представляет огромную и даже смертельную опасность для нации. В столь важный момент я посчитал бы самого себя предателем моей страны, если бы поддался ничтожному состраданию и позволил бы себе разделить это мнение, на первый взгляд весьма гуманное, но по сути — жестокое и бесчеловечное.^{432}

Приговор выносится в половине двенадцатого ночи. Применяя правила военного суда, пэры Франции заслушают вердикт в отсутствии обвиняемого и защитников. Маршал Ней приговорён к смерти 139 голосами при 5 воздержавшихся. 17 человек голосовали за его депортацию. Совесть голосовавших чиста, сердца исполнены сожаления. «Смерть» — это слово в устах некоторых персонажей способствует созданию мифа о герое, позорно принесённом в жертву. За смертный приговор, что, конечно, не делает им чести, проголосовали маршалы Мармон, Серюрье, Келлерман, Периньон и Виктор, а также семнадцать бывших офицеров Революции и Империи, среди которых генералы Дюпон, Латур-Мобур, Лористон, Дессоль, которые служили под его командованием в Испании и генерал Мэг зон, завершавший с Неем вывод войск из России. Напротив, герцог Шуазёль заметил, что он сам, приговорённый когда-то к смерти, видевший смерть вблизи и сохранивший к ней отвращение, не может приговаривать другого. Что касается герцога Монморанси,[123] то он заявил, что не будет голосовать за смерть, потому что маршал и он — соседи-землевладельцы, они часто вместе охотились, поэтому он не может решиться поддержать казнь своего соседа.^{433}

Твёрдость духа, с которой маршал сопротивлялся казни, не смогла проявиться публично при объявлении приговора. После ужина Ней спокойно заснул и проснулся в 3 часа утра, это было уже 7 декабря 1815 года. Дрожащим голосом служащий зачитал ему приговор. Как отмечено в рукописном журнале охранников, лицо Нея от злости налилось кровью.

— Подобные приёмы подошли бы царствованию Калигулы, — не раздумывая, комментирует маршал, — хватают человека, тот намерен защищаться, но ему затыкают глотку и отправляют на казнь!

Узнав, что казнь состоится в тот же день, в 9 часов, он теперь уже совершенно спокойно отвечает:

— Когда угодно, я готов.

Незадолго до 5 часов в Люксембургском дворце раздаётся крик, полный боли и отчаяния. Супруга маршала бросается в его объятия и теряет сознание. Её сопровождают дети и сестра, мадам Гамо. Ней ходит взад-вперед по камере и доверительно говорит Эгле: