— Дорогой друг, — восклицает он на плохом французском, — вот это сражение!

На поле, усеянном телами погибших, появляется призрак. Это Ней, его ботфорты увязают в жирной земле, он чёрен от пороха, одежда в лохмотьях, один эполет разрублен ударом сабли, в руке — обломок клинка. Разбитая, но ещё не упавшая статуя. Кажется, что он и вправду ищет смерти, он вышел на двести шагов вперёд, но смерть, столь прожорливая в тот несчастный день, пренебрегает им — пока пренебрегает. Взгляд Нея выражает удивление, он углубляется в середину последнего каре и кричит, перекрывая грохот орудий:

— Смотрите, как умирает маршал Франции!

Но судьба приготовила другой конец князю Москворецкому.

Как рассказывает граф Семалле, уже вечером в день сражения Император поинтересовался судьбой Нея. Опасаясь, что маршал доберётся до Парижа раньше него и распространит там свою версию случившегося несчастья, Наполеон спешит возвратиться в столицу.^{394} Нея мучает лихорадка, жестокая лихорадка, от которой страдает и душа, и тело. Отступая, он был оттеснён к Франу, где один офицер Лефевра-Денуэтта одолжил ему свою лошадь, на которой он добрался до Маршьенн-ле-Пон, что на реке Самбра. Там, в свою очередь, он пытается узнать, что стало с Наполеоном. Но напрасно: некоторые говорят, что он сгинул в гуще сражения, другие утверждают, что после нескольких безуспешных атак во главе Гвардии он был сброшен с коня и попал в плен. Всё теряется в пыли и тумане битвы. Маршал отправляется в путь и 21 июня при въезде в Париж узнает, что Император опередил его на несколько часов. В случайной карете в сопровождении немногочисленного эскорта Наполеон уже прибыл в столицу. Им больше не суждено встретиться.

Добравшись до Елисейского дворца, Наполеон принимает горячую ванну. Он говорит без умолку, описывает сражение, добавляя многочисленные «если бы». Император винит Нея, на что Даву находит мужество и честность, чтобы возразить, перебивая повелителя:

— Сир, верно служа вам, он завязал петлю на собственной шее.

На другой день после Ватерлоо маршал Ней встречает Жозефа Фуше, своего антипода, Макиавелли того времени, человека без эмоций, прямого, будто накрахмаленного, с непроницаемым гипсовым лицом, которое никогда не выдаёт никаких чувств. Ней дорого бы дал за возможность вычеркнуть из своей жизни эпизод в Лон-ле-Сонье, без которого его жизнь после Ватерлоо могла бы быть безоблачной. Ней признаётся Фуше, который до возвращения Людовика XVIII был ответственным за все государственные дела, что он не «человек ситуации», что с его характером он не может быть ни бесстыдным обманщиком, пользующимся политической конъюнктурой, — понял ли Фуше, что маршал намекал именно на него? — ни беспощадным мстителем, отвечающим силой на силу. Герцог Отрантский присоединяется к рассуждениям маршала. Как всегда, главным становится слово «жертва». Надо было слышать, с каким сокрушённым видом он его произносит. Фуше обрабатывает Нея: «Вы стали жертвой амбиций Наполеона, жертвой его обмана». Именно это и хотелось услышать маршалу. Император в своём поражении обвиняет Нея, Фуше это подтверждает, добавляя, что в бонапартистских кругах о Нее «рассказывают ужасы». Ловкий герцог иносказательно преподносит маршалу желаемое и продвигает свои пешки, подталкивая Нея к большому жужжащему улью, который представляет из себя Палата пэров в тот момент, когда Наполеон отказывается от престола в пользу своего сына. Голос Храбрейшего из храбрых предопределит решение в ходе дебатов по поводу Ватерлоо. План Фуше требует, чтобы большинство Палаты выступило против Наполеона, чтобы похоронить саму мысль о новой Французской кампании. Что бы ни говорил по этому поводу Анри Уссэ, ядовитая отповедь, с которой маршал готовится выступить, порождена стоном, хотя и идущим из глубины души, но всё же навеянным другим, а именно — Жозефом Фуше. Он намерен манипулировать Неем, как и Даву, и Карно — людьми, которые в военной стратегии разбираются лучше, чем в политике. В благодарность за оказанные услуги Фуше обеспечит паспорта Нею. Позже Ней обвинит его в предательстве, что тоже не исключено, если поверить «Мемуарам» де Семалле, который заявляет, что герцог Отрантский испытывал личную неприязнь к маршалу.^{395}

«Всё это неправда, чистые выдумки, вас обманывают и те, и другие». 22 июня 1815 года в Люксембургском дворце перед собравшимися пэрами Ней неожиданно прерывает Карно, который после прочтения акта отречения Наполеона вдруг поднялся на трибуну, чтобы представить оптимистический отчёт Даву относительно больших потерь противника, состояния французских ресурсов и наличия более 50 000 человек под командованием Сульта. «Вас обманывают во всём и повсюду. Неприятель одержал полную победу. Мне известно состояние дел, так как я командовал войсками при Императоре».[113] Ней изображает из себя Геркулеса, ломающего толстые срубленные и сгнившие деревья. Он приговаривает уже павший режим, с которым нужно покончить, как того желает Фуше. Движения маршала затруднены и скованны, старые раны делают каждый жест болезненным. Взгляды присутствующих устремлены на его напряжённую фигуру, на резкую жестикуляцию, сопровождающую речь. Нея окружает полная тишина. Он театрально и мелодраматически описывает сражение при Ватерлоо, где отводит себе лучшую роль. По его мнению, разгром 18 июня не оставляет другого выбора, кроме немедленного подчинения и принятия условий победителей. «Я видел другие поражения. Я командовал арьергардом при отступлении из России, именно я сделал последний выстрел по русским; из всех, с кем я отступал, я один дошёл до Вильно. Сегодня наше поражение, слава Господу, не столь сокрушительно, но наши силы так же разрознены, как и тогда. Прусские войска наступают двумя большими экспедиционными корпусами. Их передовые части будут у ворот Парижа не позже, чем через семь или восемь дней». Закончив этими драматическими и, видимо, искренними словами, вырвавшимися из глубины души, Ней в изнеможении садится. Его грустный и гордый взгляд блуждает по залу. Удивлённая Палата задаётся вопросом о душевном здоровье маршала.^{396} В течение бесконечных минут пэры отрешённо и озадаченно смотрят Друг на друга. Среди них Лефевр, Массена, Монсей, Мортье. Ни один из этих славных воинов не берётся выступить, чтобы сгладить траурное впечатление от услышанной пораженческой речи, смысл которой — увы! — точно соответствует истине, хотя тон выступления, без всякого сомнения, предосудителен. Эта похоронная речь резюмирует политическое поражение Франции, которая в плачевных для себя условиях должна начинать переговоры с суверенами стран коалиции — гордыми победителями Наполеона. Назавтра Друо с этой же трибуны постарается смягчить впечатление от сказанного, но всё же речь маршала Нея позволит многим говорить о его третьем предательстве.^{397}

— Своим выступлением я хотел принести пользу стране, — будет позже оправдываться он. — Неужели я не понимал, что, если Людовик XVIII вернётся, меня расстреляют?

Но сейчас со своей фальшивой скорбью князь Москворецкий считает себя неприкосновенным. Однако демонстративная горечь, сквозящая во всех высказываниях Нея, ни в коей мере не способствует восстановлению его испорченной репутации. Все партии стремятся смешать с грязью обескровленного маршала. «Его немыслимое заявление принесло больше вреда, чем проигранное сражение, — говорят в армии. — После его речи многие молодые люди дезертировали, дух Национальной гвардии подорван».^{398} А со стороны роялистов доносятся угрожающие реплики другого свойства, но не менее кровожадные: «Разве идущее сверху требование публичного отчёта о своем поведении в день сражения не является само по себе серьёзным наказанием для маршала? Несчастный маршал, Вы будете себе самым безжалостным судьёй, потому что Ваши признания явно обвиняют Вас, Ваша же совесть и вынесет Вам суровый приговор».^{399}