«Один Бог ведает, как ему это удается, — жаловался Гарп Хелен. — Наверно, рассказывает Данкену, как здорово балдеть от наркотиков».

— Рэнди не употребляет наркотиков, — отвечала Хелен. — Дженни уже спрашивала его.

«Значит, потчует его захватывающими байками из своего уголовного прошлого», — написал Гарп.

— Рэнди хочет быть писателем, — сказала Хелен.

«Все хотят быть писателями!» — ответил Гарп.

Но это было неверно. Сам он больше не хотел быть писателем. Когда он пытался писать, из-под пера на бумагу ложился один сюжет, где главную роль играла смерть. Он знал, что надо забыть об этом, не вертеть ее в воображении так и эдак, преувеличивая ее чудовищность силой искусства. Это было сумасшествие, тем не менее стоило ему подумать о письменном столе, как перед ним возникал единственный сюжет с ее оскалом, дымящимися кишками и запахом тления. Поэтому он ничего не писал и даже не пытался.

В конце концов Рэнди уехал. Данкен был очень огорчен, но Гарп вздохнул с облегчением и никому не показал записку, оставленную парнем.

«Мне никогда не догнать Вас ни в чем. Пусть даже это так, но Вы могли бы напоминать мне об этом поделикатнее».

Значит, нет во мне доброты, подумал Гарп. Но это не новость. Записку он выбросил.

Когда сняли бандаж, а язык перестал болеть, Гарп снова стал бегать. Скоро совсем потеплело, и Хелен пристрастилась к плаванию. Ей сказали, что это полезно для мышц, укрепит сломанную ключицу, хотя ключица болела, особенно если плыть саженками; она уходила в океан миля за милей, потом поворачивала и плыла вдоль пляжей. Она уверяла, что чем дальше от берега, тем вода спокойнее, нет такой волны. Но Гарп очень волновался. Они с Данкеном часто следили за ней в подзорную трубу. «А если с ней что случится?» — спрашивал себя Гарп. Сам он почти не умел плавать.

— Мама великолепно плавает, — успокаивал его Данкен. Сам он тоже плавал все лучше и лучше.

— Но слишком далеко заплывает, — беспокоился Гарп.

Когда понаехали дачники, Гарпы изменили время тренировок, чтобы не привлекать к себе внимания. Бегали и плавали теперь только рано утром. В самые многолюдные полуденные и послеполуденные часы любовались окружающим миром с веранд или наслаждались прохладой большого дома.

Гарп чувствовал себя лучше. Он начал писать, поначалу осторожно: обдумывал подробный план и делал наброски персонажей. Главных героев старался не трогать; по крайней мере, он сам считал их главными — муж, жена, ребенок. Вместо них сосредоточился на детективе, чужом для этой семьи человеке. Гарп знал, какие кошмарные события лежат в основе книги, и решил начать ее с персонажа, который так же далек от его личной боли, как сам детектив от преступления. Но потом подумал: а что, собственно, он может написать о полицейском инспекторе? И наделил его характером, близким и понятным ему самому. Но дальше начиналась запретная тема. С пустой глазницы Данкена были наконец сняты бинты, их сменила черная повязка; на загорелом лице она смотрелась даже неплохо. Гарп вздохнул поглубже и принялся за роман.

Лето подходило к концу, Гарп совсем поправился, и началась новая эпоха — «Мир от Бензенхейвера». Приблизительно в это время выписался из больницы Майкл Милтон; ходил он после операции с опущенными плечами, опустошенным лицом. Из-за инфекции, занесенной при промывании, ему удалили оставшуюся четверть пениса. Гарп об этом не знал; впрочем, в его состоянии это известие вряд ли бы его порадовало.

Хелен видела — Гарп взялся за роман.

— Я не буду его читать, — заявила она. — Ни единого слова. Я понимаю, тебе надо его написать, но я даже видеть его не хочу. Не обижайся и пойми: я должна все это забыть. Если ты должен, наоборот, описать это, Бог тебе в помощь. Такие вещи каждый хоронит по-своему.

— Строго говоря, я пишу не об «этом», — сказал он ей. — Ты же знаешь, я не пишу автобиографических романов.

— Да, знаю. Но я все равно не смогу читать.

— Конечно, я понимаю.

Он всегда знал, писательство — ремесло одиночек. Но быть одиноким в такой мере — это, пожалуй, чересчур. Дженни, он знал, прочтет; нервы у нее крепкие. Скольких она выходила! Больной становился здоровым, уходил, и на его место являлись новые.

Среди новичков была довольно противная девица по имени Лорел; однажды за завтраком она допустила непростительную оплошность — пожаловалась на Данкена.

— Можно я буду ночевать в другой части дома? — попросила она у Дженни. — Этот странный мальчик с подзорной трубой, фотоаппаратом и черной повязкой шпионит за мной. Эти мальчишки лапают меня глазами, даже если у них всего один глаз.

Накануне Гарп бежал по пляжу, когда едва рассвело, споткнулся, упал и снова повредил челюсть. Пришлось опять надеть свои проволоки. Подходящей записки под рукой не оказалось, и он торопливо написал на салфетке: «Пошла ты на… " — и швырнул салфетку изумленной девушке.

— Послушайте, — сказала она Дженни, — именно от этого я и сбежала. Один мужик не дает мне проходу, другой грозит изнасиловать своим большим членом. Зачем все это? И где? У вас! Выходит, я встретила здесь то же самое, от чего сбежала?

«Да пошла ты на… " — написал ей Гарп еще раз, но Дженни быстренько увела девушку из комнаты и рассказала, как появилась черная повязка на лице у Данкена, для чего подзорная труба и камера; и бедная девушка, пока не уехала, старалась избегать встречи с Гарпом.

Она жила в доме Дженни всего несколько дней; а потом за ней приехал в спортивном автомобиле с нью-йоркским номером настоящий мужчина, из тех, что вечно грозят бедняжке Лорел «изнасиловать ее своим большим членом».

— Эй вы, резинки! — крикнул он Гарпу и Роберте, сидевшим на веранде на большом диване-качалке, как старые любовники. — Так, значит, в этом борделе вы держите Лорел?

— В общем-то мы ее не держим, — ответила Роберта.

— Заткнись, лесбиянка! — ответил ньюйоркец и поднялся на крыльцо. Двигатель он не выключил, и тот то набирал обороты, то сбрасывал, то набирал, то сбрасывал. На нем были зеленые замшевые брюки и ковбойские сапоги. Он был высок и широкоплеч, но ростом и силой явно уступал Роберте Малдун.

— Я не лесбиянка, — сказала Роберта.

— Но и не кристально чистая девственница, — ответил пришелец. — Где, черт возьми, Лорел?!

Еще на нем была оранжевая майка с ярко-зеленой надписью от соска до соска — «ДЕРЖИ ФОРМУ!»

Гарп пошарил в кармане в поисках карандаша, но нашел только старые записки, слишком вежливые для этого грубияна.

— А Лорел вас ждет? — спросила Роберта у мужчины, и Гарп почувствовал, у нее снова нелады с половой переориентацией. Она провоцирует этого хама, чтобы с полным правом избить его до полусмерти. Хотя, по оценке Гарпа, мужчина мог оказаться достойным противником. Эстроген не только изменил облик Роберты, он ослабил ее мускулатуру, о чем Роберта, кажется, иногда забывала.

— Слушайте, красотки, — сказал мужчина, обращаясь к Гарпу и Роберте. — Если Лорел сию секунду не явит сюда свою задницу, я переверну весь дом. Что за притон вы здесь завели? Вся округа о нем знает. Мне не составило ни малейшего труда разыскать вас. В Нью-Йорке все сучки с вывертами знают про это убежище потаскух.

Роберта улыбнулась. Она стала раскачивать качалку и Гарпа затошнило. Он лихорадочно принялся доставать из карманов бесполезные записки.

— Послушайте, мартышки, — сказал мужчина. — Я знаю, кто здесь ошивается. Лесбиянки, верно? — Он толкнул диван-качалку ковбойским сапогом, и тот стал раскачиваться как-то боком. — А ты здесь кто? — спросил он Гарпа. — Мужчина в доме или придворный евнух?

Гарп вручил ему записку, в которой говорилось:

«На кухне топится печка; пройдите налево».

Дело, однако, происходило в августе; записка к этому случаю явно не подходила.

— Это что за чушь? — вскричал приезжий. И Гарп сунул ему другую записку:

«Не расстраивайтесь. Мать скоро вернется. Здесь есть другие женщины. Хотите познакомиться с ними?»

— Трахал я твою мать! — рявкнул мужчина. Он двинулся к большой стеклянной двери. — Лорел! — ревел он. Ты здесь, сука?