— Я не хочу детей, Гарп, даже от тебя. Тем более что от тебя может родиться япошка, — сказала Куши, — а уж это мне совсем ни к чему.

— Что? — спросил Гарп. Ну ладно, пусть с резинками он оплошал, но японец-то тут при чем?

— Тихо, — сказала Куши. — Тебе будет о чем писать.

Когда возбужденные пережитой опасностью любители гольфа уже шлепали ногами по мокрой траве заливного луга, Куши ласково приложилась губами к мускулистому животу Гарпа, почти к самому пупку. «Япошка» — неужели это слово так сильно встряхнуло его память, что именно сейчас ему вспомнилась давняя сценка — он стоит, обливаясь кровью в доме Перси, а Куши сообщает родителям, что Балдежка укусил Гарпа, и второй кадр — Толстый Персик, буквально в чем мать родила, внимательно всматривается в лицо Гарпа. Может, он это вспомнил уже потом, дома? А может, в памяти всплыли слова Персика, что у него японский разрез глаз? Как бы то ни было, он увидел свою жизнь в новом ракурсе и принял в эту минуту решение подробнее расспросить мать об отце. Он знал только, что отец был солдатом; одновременно он ощутил животом мягкие, теплые губы Куши, и, когда она вдруг взяла в рот его плоть, все посторонние мысли улетучились, а вместе с ними принятое решение, и он потерял над собой контроль. Так под жерлами пушек, установленных родоначальником Стирингов, Т. С. Гарп впервые вкусил сладость секса сравнительно безопасным, исключающим воспроизводство способом. С точки зрения Куши, доставляющим удовольствие одной стороне.

Обратно они шли берегом, держась за руки.

— Давай встретимся в следующий выходной, — предложил Гарп. Про себя он решил, что уж на этот-то раз резинки не забудет.

— Но ведь ты очень любишь Хелен, — сказала Куши. Она почти ненавидела Хелен Холм, хотя совсем не знала ее. Слышала только, что Хелен с презрением относится к ее умственным способностям.

— И все равно я хочу видеть тебя, — сказал Гарп.

— Ты хороший, — Куши крепко сжала его руку. — И ты мой самый старый друг.

Но оба они понимали: можно знать человека всю жизнь и не быть его другом.

— Кто тебе сказал, что мой отец — японец? — спросил Гарп.

— Понятия не имею, — ответила Куши. — А что, разве у тебя есть где-то отец?

— Не знаю, — признался Гарп.

— А почему ты не спросишь об этом у мамы? — поинтересовалась Куши.

Конечно, он спрашивал, но Дженни упорно стояла на своей первоначальной и единственной версии.

Гарп позвонил Куши в школу.

— Это ты, Гарп? — сказала ему Куши. — Недавно мне звонил отец, запретил видеться с тобой и разговаривать. Даже запретил читать твои письма. Можно подумать, что ты мне их пишешь! Наверно, те игроки в гольф видели, как мы с тобой уходили от пушек.

Ей было смешно, но Гарп усмотрел в этом серьезное препятствие для будущих встреч.

— Я приеду домой на выходные, когда у вас будет выпускной бал, — пообещала Куши.

А Гарп стал мучительно думать: когда купить резинки? Если сейчас, будут ли они годны в ту субботу? И вообще интересно, сколько времени они могут храниться? К тому же где их держать? Может, в холодильнике? Узнать было не у кого.

Гарп хотел спросить у Эрни Холма, но побоялся, вдруг Хелен узнает о его встречах с Куши Перси; правда, их отношения с Хелен таковы, что говорить об измене с чьей-нибудь стороны просто глупо, но Гарп лелеял в душе некие далеко идущие планы.

Он отправил Хелен пространное письмо, в котором признался в своей «похоти» и объяснил, что его высокие чувства к ней ничего общего с «похотью» не имеют. Хелен тут же ответила; она выразила недоумение, почему он именно с ней делится своими секретами, и неожиданно оценила его стиль — «написано гораздо лучше, чем тот рассказ». Хелен надеялась, что он и впредь будет давать ей свои рассказы. Что касается Куши, ей кажется, девушка отменно глупа. Впрочем, она ее очень мало знает, но, «раз уж без похоти не обойтись, пусть он радуется, что у него есть такая славная подружка».

Гарп в ответ написал, что покажет ей новый рассказ только в том случае, если будет уверен, что рассказ ей наверняка понравится. И еще изложил причины, почему не хочет поступать в колледж. Раньше он думал о престижном колледже, где можно всерьез заниматься борьбой, но теперь не очень уверен, что ему это надо. А тренироваться в каком-нибудь захудалом колледже, где спорт не в почете, просто нет смысла. «Борьбой стоит заниматься, — писал Гарп, — если стремишься быть первым». Но быть чемпионом все-таки не его цель, и, кажется, это ему не по силам. А кто же учится в колледже, мечтая стать знаменитым писателем?

И откуда вообще взялась эта идея быть лучше всех?

Хелен ответила, что ему неплохо бы поехать в Европу, и Гарп обсудил эту мысль с Дженни.

К его удивлению, Дженни никогда и не думала, что он пойдет в колледж; она считала, что школа существует не только для того, чтобы готовиться к университету.

— Если Стиринг действительно дает прекрасное образование, зачем дальше учиться? — сказала Дженни. — Конечно, я говорю о добросовестных учениках. Такие и после школы могут считать себя образованными людьми. Верно?

Гарп не считал себя образованным человеком, но сказал, что, пожалуй, получил прекрасное образование. Что касается поездки в Европу, то Дженни эта мысль пришлась по душе.

— Об этом стоит поразмыслить, — изрекла она. — Во всяком случае, лучше, чем киснуть здесь. — И тут Гарп понял, что мать не хочет с ним расставаться.

— Постараюсь разузнать, куда лучше поехать человеку, решившему писать, — сказала ему Дженни. — Я и сама не прочь написать кое-что.

Гарп пришел в такое уныние, что пошел спать. Проснувшись, он написал Хелен письмо, где жаловался, что ему, видно, на роду написано всю жизнь держаться за юбку матери. «Ну подумай, какое творчество, если она вечно будет дышать мне в затылок?» Хелен не нашлась что ответить, но пообещала поговорить с отцом, вдруг он что посоветует. Дженни нравилась Эрни Холму, он иногда приглашал ее в кино. А она часто посещала соревнования по вольной борьбе. Вряд ли между ними было что-то большее, чем дружба, но Эрни с большим сочувствием отнесся к матери, не успевшей из-за войны узаконить отношения с отцом ребенка. И вполне удовольствовался кратким рассказом Дженни. Он горячо защищал ее, если кто-нибудь из учителей Стиринга с усмешкой замечал, что недурно бы знать об отце Гарпа побольше.

По всем вопросам, связанным с литературой, Дженни всегда обращалась к Тинчу. На этот раз она спросила, куда лучше поехать в Европе молодому человеку и его матери, которые ищут творческой атмосферы, располагающей к писательству. Мистер Тинч последний раз был в Европе в 1913 году. Он пробыл там одно лето. Сначала отправился в Англию, где жили еще несколько ветвей старинного рода Тинчей. Но они начали нагло просить у него несметные суммы и нагнали такого страху, что он поскорее сбежал на континент. Французы показались ему слишком грубыми, немцы — слишком крикливыми. Слабым местом у него в организме был желудок, и он, опасаясь итальянской кухни, направил свои стопы в Австрию: «И в Вене, — сказал Тинч Дженни, — я нашел истинную Европу, созерцательную и артистичную. Здесь я ощутил ее п-п-печаль и ее в-в-величие».

Через год разразилась первая мировая война. В 1918 году от испанки умерло много венцев, благополучно переживших войну. Еще сорок процентов мужчин погибли во вторую мировую войну. Той Вены, куда Тинч советовал ехать Дженни и Гарпу, не существовало. Хотя усталость еще может сойти за созерцательность, но следы разрухи трудно принять за «в-в-величие». «Что до творческой атмосферы, — писал позже Гарп, — ее создает сама творческая личность».

— В Вену? — сказал Гарп, как сказал: «Вольная борьба?» три с половиной года назад, когда лежал больной в постели, не веря, что Дженни верно угадала, какой ему нужен спорт. (Он вспомнил, что тогда она не ошиблась.) Сам он все равно почти ничего не знает о Европе, да, честно говоря, и о других местах. Гарп три года долбил в школе немецкий, и теперь он может неожиданно пригодиться. А Дженни когда-то прочла книгу о двух совершенно несопрягаемых явлениях в австрийской истории: Марии-Терезии и фашизме. Книга называлась «От империи к аншлюсу!». Гарп много лет видел ее в ванной комнате, но теперь она куда-то запропастилась. Вот уже действительно канула в воду!