Стоило Гарпу сесть за письменный стол, как перед его мысленным взором выстраивались унылой чередой разрозненные события его жизни: затянутая серой мглой площадь перед автостоянкой в Нью-Гэмпшире, неподвижное тельце маленького Уолта, лоснящиеся куртки охотников и их ярко-красные шапочки и еще — слепой, бесполый фанатизм Пушинки Перси. А что дальше?

Воспоминания вели в никуда. И Гарп стал все свободное время благоустраивать свой новый дом.

Мидж Перси так и не узнала, кто купил ее дар стирингской школе. Если же правда и стала известна Стьюи-младшему, у него хватило ума не говорить об этом матери, в чьей памяти образ Гарпа давно стерся, его заменило более свежее воспоминание о замечательном мистере Смёнзе. Мидж Стиринг Перси закончила свои дни в Питтсбурге, в доме престарелых. Стьюи-младший что-то делал в алюминиевой промышленности и поэтому пристроил мать вблизи того места, где этот металл выплавлялся.

Одному Богу было известно, куда делась Пушинка Перси.

Хелен и Гарп привели в полный порядок старый особняк Стирингов, как продолжали называть этот дом в школе. Фамилия Перси быстро забылась: вспоминая Мидж, старожилы называли ее Мидж Стиринг. Новый дом Гарпа стал самым шикарным зданием не только в школе, но и в округе. Школьные питомцы, случалось, показывали местные достопримечательности родителям, а иной раз и тем, кому предстояли годы учения в Стиринге. Разумеется, проходя мимо особняка, мало кто говорил: «Это фамильное гнездо Стирингов, построенное в 1781 году. Сейчас здесь живет писатель Т. С. Гарп». Школьники говорили проще. «Здесь живет наш тренер по борьбе», — скажет какой-нибудь старшеклассник. Родители только обменяются сдержанными взглядами, зато будущий питомец Стиринга иногда спросит: «А что, вольная борьба у вас главный вид спорта?»

Скоро, думал Гарп, и Данкен пойдет учиться. Он ожидал этого дня с радостным нетерпением. Ему не хватало присутствия сына в спортзале, но хорошо уже то, что мальчик нашел себе занятие по душе. Его не вытащишь из бассейна, где он меньше всего ощущал последствия своего увечья. Данкен иногда заходил в спортивный зал к отцу. Закутанный в полотенце, дрожащий после бассейна, он плюхался на пружинистый мат и грелся под сушилкой.

— Ну как ты? — спрашивал Гарп. — Обсох? Не накапай на мат.

— Не накапаю, — отвечал Данкен. — Я в порядке.

Более частым гостем в спортзале была Хелен, как и раньше читавшая запоем. На тренировки к Гарпу она тоже приходила с книгой. «Как будто я читаю в сауне», — говорила она. Оторвать ее от книги мог на секунду только чей-то мощный удар или внезапный вскрик. Единственно, что всегда мешало ей здесь, — вечно запотевавшие очки.

— Неужели мы правда стареем? — спросила она как-то вечером Гарпа. Они сидели вдвоем в гостиной своего красивого дома, из окон которой в ясные вечера были хорошо видны освещенные квадраты окон изолятора имени Дженни Филдз. Перед домом начинался бесконечный, сейчас черно-зеленый газон, а дальше над входом в крыло изолятора неярко горел одинокий фонарь. В этом крыле прошло все детство Гарпа.

— Господи Иисусе, — сказал Гарп, — стареем! Да мы уже на пенсии. Проскочили средний возраст и угодили прямехонько в старость.

— Тебя это огорчает? — осторожно поинтересовалась она.

— Не очень. Как станет всерьез огорчать, придумаю что-нибудь. Может, что сделаю. По-моему, Хелен, мы с тобой здорово обошли всех на старте и заслужили хороший тайм-аут.

Спортивный жаргон Гарпа стал раздражать Хелен, хоть ей было и не привыкать к нему. Хелен Холм помнила его с детства. Гарп совсем забросил творчество, но Хелен видела, что он счастлив. Вечерами она читала, он, не отрываясь, смотрел телевизор.

Книга Гарпа приобрела довольно странную славу, даже более странную, чем ожидал Джон Вулф. И Вулфа и Гарпа смущало то, что «Мир от Бензенхейвера» и хвалили и хулили с одинаковым рвением; он как-то сразу стал мощным орудием в руках различных политических группировок. Громкая известность его книги заставила публику, пусть не из самых лучших побуждений, обратиться к другим книгам Гарпа. Он вежливо отклонял приглашения выступить в колледжах, где его просили осветить ту или иную сторону так называемого женского вопроса, рассказать о своих отношениях с матерью, о ее работе, а также о «сексуальных ролях» персонажей в его собственных книгах. «Разрушение искусства социологией и психоанализом», — назвал всю эту суету Гарп. Его часто приглашали просто почитать отрывки из написанного. Изредка, особенно если Хелен хотелось побывать в том месте, он соглашался.

Гарпу было хорошо с Хелен. Он больше не изменял ей. Даже мысли об этом почти никогда не было. Встреча с Эллен Джеймс, по-видимому, вылечила его от сексуального влечения к молоденьким девушкам. Что же касается женщин возраста Хелен и старше, тут он легко справлялся с собой усилием воли. И без того слишком много похоти было у него в жизни.

Эллен Джеймс было одиннадцать, когда ее изнасиловали и отрезали язык. В девятнадцать она поселилась у Гарпов. И очень скоро стала Данкену старшей сестрой. Она вступила в общество увечных, к которому, не афишируя этого, принадлежал и Данкен. Они очень сблизились. Эллен, которой легко давались язык и литература, помогала Данкену делать уроки, он же учил ее плаванию и фотографии. Гарп оборудовал в доме темную комнату, где они часами проявляли пленки. Данкен увлеченно объяснял про освещенность, выдержку, экспозицию, а Эллен изредка прерывала его возгласами «а-а-а!», «о-о-о!».

Хелен купила им кинокамеру; они вместе написали сценарий и сняли фильм, где сами сыграли обе роли. Это была история о слепом принце, который почти прозрел, когда его поцеловала Золушка. Почти — потому что увидел лишь левый глаз, ведь Золушка чмокнула его только в левую щеку. Крепко поцеловать она не могла, смущалась, ведь у нее нет языка. В конце концов, несмотря ни на что, принц и Золушка поженились. История излагалась при помощи пантомимы и титров, придуманных Эллен Джеймс. «У фильма было только одно достоинство, — впоследствии писал Данкен, — он длился всего десять минут».

Эллен Джеймс помогала Хелен ухаживать за маленькой Дженни. Они с Данкеном оказались прекрасными няньками. По воскресеньям Гарп брал Дженни с собой в спортзал, где гораздо лучше учиться ходить, говорил он: упадет — нос не разобьет. У Хелен же было свое мнение: покрытый мягкими матами пол воспитает у ребенка иллюзию, будто вся земля устлана пухом.

— А что, разве не так? — подтрунивал Гарп.

Единственно, что бередило его душу с тех пор как он перестал писать, были отношения с Робертой Малдун. Впрочем, дело было не в самой Роберте. Только после смерти Дженни Гарп узнал, как велико было ее состояние. Мать, словно для того, чтобы помучить Гарпа, назначила его своим душеприказчиком. И ему предстояло теперь распорядиться ее громадным состоянием, устроить приют для травмированных жизнью женщин в бухте Догз-хед.

— Но почему именно я? — взывал Гарп к Роберте. — Почему не вас назначили душеприказчиком?

— Ума не приложу, — ответила Роберта, немного обиженная тем, что Дженни Филдз предпочла Гарпа. — В самом деле, почему именно вы?

— Решила все-таки доконать меня.

— Или заставить задуматься. Она была необыкновенной матерью.

— Ужасно! — расстраивался Гарп.

Неделями он ломал голову над единственной фразой, которой Дженни выразила свою последнюю волю:

«Я хочу, чтобы было создано заведение, где достойные женщины могли бы вновь обрести душевный покой, не предавая себя, находясь наедине с собой».

— Ужасно! — повторял то и дело Гарп.

— А не должно ли это быть чем-то вроде благотворительного фонда? — подсказала как-то Роберта.

— Фонд Дженни Филдз, — предложил Гарп.

— Потрясающе! — воскликнула Роберта. — Вспомоществование и приют, двери которого открыты для женщин, переживающих трудную минуту.

— А что они будут там делать? — спросил Гарп.

— Как что? Поправлять здоровье, успокаивать нервы, приходить в себя, да просто отдыхать в одиночестве. Иногда ведь и это нужно. Кто-то будет писать, а кто-то рисовать пейзажи.