В огромном гудящем людском водовороте мелькало множество белых одеяний, и Гарп мысленно выругал Роберту.

— Говорил же я вам, — прошипел он, — что лучше всего одеться медсестрой. Я бы легко затерялся среди них.

— Я подумала, именно в одежде медсестры вы будете выглядеть подозрительно, — оправдывалась Роберта. — Кто знал, что здесь их будет так много.

— Глядишь, эти идиотки, поклонницы Дженни, скоро станут национальным движением, — пробурчал Гарп. Это были его последние слова; маленький, в кричащем наряде, он съежился рядом с Робертой, чувствуя, что все смотрят на него.

Они сидели в третьем ряду, напротив кафедры для выступающих; женщины шли и шли, заполняя один ряд за другим: сзади, там, где не было рядов, медленно двигалась вереница женщин, которые могли почтить память великой феминистки только кратким присутствием. Как будто большая часть зала, заполненная сидящими феминистками, и сеть открытый гроб Дженни Филдз, мимо которого из одной двери в другую идут нескончаемым потоком пришедшие с ней проститься.

Гарпу же казалось, что этим гробом был он, и все женщины смотрят на него, замечая его бледность, грим, нелепую одежду.

Должно быть, Роберта решила за все поквитаться с ним: за настырное желание пойти сюда, за бестактное замечание о хромосомах. И потому нарядила Гарпа в дешевый спортивный костюм ярко-бирюзового цвета, в какой был выкрашен пикап Орена Рэта. От горла до лобка шла золотая молния; сзади внизу получилась впадина, а грудь, или то, что было подложено, пышно вздымалась под клапанами карманов, отчего молния в этом месте делала зигзаг.

— Ну и вид у вас! — сказала Роберта.

— Это просто скотство, Роберта, — прошипел он.

Бретельки огромного бюстгальтера впивались в плечи. Но зато всякий раз, когда кто-нибудь начинал таращиться на него, усомнясь в его половой принадлежности, он поворачивался боком, чтобы рассеять всякие сомнения. Действовало безотказно.

А вот в парике он не был уверен. На голове у него торчало рыжее растрепанное сооружение, которое могла позволить себе только шлюха, к тому же от него нестерпимо свербило темя. На шее маленький зеленый шарфик. На ногах бордовые резиновые сапоги. Смуглое от природы лицо под слоем пудры кажется мертвенно бледным, зато никаких следов плохо сбритой щетины. Тонкие губы подмазаны ярко-вишневой помадой, с непривычки он то и дело облизывал их, и помада в уголках губ размазалась.

— Как будто вы только что с кем-то целовались, — успокоила его Роберта.

Гарп замерз, но Роберта не позволила ему набросить на плечи небесно-голубую парку, слишком она была широка в плечах.

Увидев свое отражение в витрине магазина, Гарп сказал Роберте, что вид у него несовершеннолетней проститутки.

— Перезрелой несовершеннолетней, — поправила его Роберта.

— Гомика, — уточнил Гарп.

— Нет, вы очень похожи на женщину, — заверила его Роберта. — Вкус, конечно, еще тот, но явно женщина.

Неловко скорчившись, сидел Гарп под боком у Роберты в Актовом зале Школы медсестер. Нервно крутил витой шнурок, на котором болталась смешная плетеная сумка с восточным орнаментом, едва вмещавшая бумажник. Одежда Гарпа и другие свидетельства, удостоверяющие личность, были в большой пузатой сумке Роберты, перекинутой через ее могучее плечо.

— Это Мэнда Хортон-Джонс, — прошептала она, указывая на худую женщину с орлиным носом; низко опустив голову с короткой стрижкой, она гнусаво читала по бумажке скучную, заранее написанную речь.

Гарп не знал, кто такая Мэнда Хортон-Джонс; он молча пожал плечами, покорно слушая ее благоглупости. Речи были самые разные: от резких политических призывов к объединению до сумбурных и трогательных личных воспоминаний о Дженни Филдз. Собравшиеся явно не знали, что им надлежит делать: аплодировать или молиться, высказывать громкое одобрение или мрачно кивать. В зале царила атмосфера скорби, единодушия и боевитости. Чего, по мнению Гарпа, и надо было ожидать — она соответствовала характеру матери и его смутному представлению о феминистках.

— А это Сэлли Девлин, — прошептала Роберта.

На кафедру поднималась женщина с умным, приятным лицом, которое показалось ему знакомым. И Гарп сразу почувствовал необходимость защитить себя от нее.

— Какие прелестные ножки, — прошептал он, чтобы подразнить Роберту.

— Во всяком случае, лучше ваших, — отпарировала она, больно ущипнув его за ляжку сильным большим и длинным указательным пальцами, которые она, наверное, неоднократно ломала в то далекое время, когда еще была Робертом и играла за «Орлов Филадельфии».

Сэлли Девлин с высоты кафедры посмотрела на женщин мягким печальным взглядом, так смотрит учительница на расшалившихся учеников.

— Это бессмысленное убийство не стоит такой помпы, — начала она. — Но Дженни Филдз помогла стольким женщинам, была так терпелива и щедра с теми, кому было трудно… Всем, кто хоть раз обращался за помощью к ней, невыносимо думать, что Дженни больше нет.

Хуже всех в этом зале было Гарпу. Вокруг раздавались всхлипывания и рыдания сотен женщин. Рядом дрожали широкие плечи Роберты. Вдруг чья-то рука, наверное, женщины, сидевшей сзади, впилась в его плечо, обтянутое кошмарной бирюзовой кофтой. Он даже подумал, уж не хочет ли женщина побить его за непотребный вид, но рука просто держалась за его плечо. Возможно, бедняжка нуждается в поддержке. В такие минуты они ведь чувствуют себя сестрами.

Он поднял голову: что еще скажет Сэлли Девлин. Но услышал, что она рыдала.

Что сделалось с залом: чувства переполняли всех, многоголосый шум то утихал, то усиливался. Сэлли пыталась продолжить речь, но взгляд безнадежно метался по странице; ее шуршание многократно усилилось микрофоном. Какая-то женщина мощного телосложения — Гарп где-то ее видел, скорее всего, одна из телохранительниц матери — пыталась помочь Сэлли Девлин сойти с кафедры, но та хотела что-то еще сказать.

— Я ненавижу слезы, и я еще не все сказала, — рыдала она, не в силах совладать с собой. — Ах, теперь уже все равно, — махнула она рукой с таким искренним чувством, что Гарп совсем растрогался.

Крупная, грозного вида женщина оказалась один на один с микрофоном. Публика спокойно ждала, Гарп почувствовал тычок, а может, рука на плече просто вздрогнула. Глядя на большие руки Роберты, сложенные на коленях, Гарп подумал, что рука на его плече, вероятно, совсем маленькая.

Крупная, грозного вида женщина хотела что-то сказать. И публика ждала. Ей пришлось бы ждать вечность. Роберта знала ее. Она встала и начала аплодировать глубокому, тяжкому молчанию женщины у микрофона. Скоро аплодировал весь зал, даже Гарп, понятия не имеющий, в чем дело, захлопал.

— Это джеймсианка, — прошептала Роберта. — Она не может ничего сказать.

И все-таки она покорила присутствующих несчастным, страдающим лицом. Она открыла рот, как будто запела, но ни один звук не вырвался из ее рта. Гарпу померещилось, что он видит толстый обрубок языка. Он вспомнил, как мать опекала этих сумасшедших: она никому не отказывала в помощи, ласково привечала всех страждущих. И все-таки высказала однажды неодобрение этому варварству, но, наверное, только одному Гарпу. «Зачем они приносят такую жертву? — сказала она. — Могли бы дать обет молчания, поклясться никогда не разговаривать в присутствии мужчины. Но калечить себя, чтобы кому-то что-то доказать? Это бессмысленно».

Глядя сейчас на эту безумную, Гарп вспомнил все известные в истории случаи самоистязания — кровавого, бессмысленного. И согласился — ничто на свете не выражает с такой силой внутреннюю боль человека. «Мне сейчас очень больно», — говорило огромное женское лицо, тонущее в его собственных слезах.

И тут вдруг маленькая ручка у него на плече причинила боль ему самому; он опомнился, он ведь мужчина на женском ритуале и, обернувшись, увидел усталую молодую женщину, лицо которой было явно знакомо. Но кто это — память его молчала.

— Я вас знаю, — шепнула молодая женщина. Но радости в ее голосе он не услышал.