Пулеметный огонь вдруг сразу прекратился.

— Вашсродие, идут!

Я стал на колени и схватил протянутый бинокль. Впрочем, отлично было видно и без бинокля. От леса отделилась разомкнутая линия людей в касках с шишаками. Винтовки несли в руках. Взводу Павлика они из-за кладбища не были видны, но нам и резерву Ситникова наступление было видно как на ладони. Когда от леса отделилась 2-ая линия, но моему знаку, оба окопа, сто двадцать человек, открыли огонь, не пачками, а частый и очень прицельный. Расстояния все были измерены. Немцы бросились на землю, и подобрав раненых снова отхлынули назад в лес.

Через полчаса повели уже осторожное наступление, перебежками, накапливаясь к кладбищу. Нашим прицельным огнем мы им очень мешали, но остановить мы их, разумеется, не могли. Для этого нужны были пулеметы, а их-то у нас и не было.

Часа в 3 дня, из-за кладбища немцы опять повели наступление. Но из кучи, в которую они неминуемо сбились, укрываясь за каменной стеной, под огнем на 600 шагов, на гладком как ладонь поле, построить боевой порядок оказалось дело трудное и для немцев. Тем более, что они с немецкой добросовестностью пытались это проделывать как на ученьи. Сначала рассыпаться по фронту, потом повернуться на 90 градусов и на широких интервалах идти в атаку. Вот тут-то наша трехъярусная оборона и оказалась на высоте. На этот раз уже все три линии, и Павлик и Ситников и я, открыли по ним пальбу такую серьезную, что никакого наступления не вышло. Те, кто выбежали, сначала бросились на землю, а затем, кто бегом, кто ползком повернули опять за ограду. Впрочем, несмотря на четырехчасовую бомбардировку, мораль защитников деревни Порытые была, столь высока, что мы не побоялись бы и атаки. Памятуя слова великого однополчанина, что «штык молодец», подойди они ближе, мы, конечно, пошли бы в контр-атаку, в штыки.

Вот тут как раз произошел случай, к которому я веду все это длинное повествование. Можно бы и прямо с него начать, но так, пожалуй, выйдет нагляднее…

После неудачной атаки немцы опять усилили ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь. Одна из бомб угодила в сенной сарайчик, в 5 шагах за нашим резервным окопом. Сарайчик вспыхнул как свечка. Вся линия окопов оказалась освещена как в театре. На людей полетели горящие головни. Только что я хотел послать им сказать, чтобы перебегали к нам, как вижу подымается во весь свой богатырский рост фельдфебель Ситников, а с ним еще 5 человек, и начинают они этот горящий сарайчик разметывать.

Принято считать, что в пожарные идут люди смелые, но пожарные горящие дома разносят баграми и топорами, а не полуаршинными шанцевыми лопатами и голыми руками. Пожарные на работе одеты в особую брезентовую одежду, которая не загорается, а не в солдатские шинели… Наконец, пожарных на работе поливают из кишки водой, а не пулями из ружей и пулеметов…

В результате 10-минутной работы, сарайчик разметали, но один из пожарных был убит пулей в голову и упал в огонь. Двое были ранены и получили тяжелые ожоги. Остальные пожгли себе руки, лица и шинели. Из шести человек помню фамилии трех: фельдфебель Ситников, мл. унт. — оф. Василий Камков и ефр. Бездорожных. Имена других трех не помню. Всех их я представил к крестам, Ситникова и Камкова к III степени (4-ая у них уже была), а остальных к 4-ой.

Конечно, пойди на нас как следует, по-настоящему, полк — нас наверное бы смяли. Но или немцы думали, что нас много больше, или они не придавали этому пункту большого значения, но как бы то ни было, больше атаковать они не пробовали.

Когда стемнело нам привезли патронную двуколку и кухни. А еще через 3 часа мы получили приказание уходить.

Всего за этот день 5-го февраля наша 12-ая рота потеряла шесть человек убитыми и пятнадцать ранеными, главным образом от артиллерийского огня. Немцы, нужно думать, потеряли много больше.

После годового пребывания на лечении в Петербурге, окончательно оправившись от последствий довольно тяжелой операции, в 20-х числах июля 1916 года я в третий раз выехал в действующий полк.

Как и в первые разы, жена провожала меня только до вокзала и отхода поезда не ждала. Дальние проводы — лишние слезы.

Путь мой лежал на Киев, Ровно и дальше до расположения полка.

Кроме изрядного количества более или менее ненужных, но украшавших походную жизнь вещей, нового английского непромокаемого пальто, кожаного футляра для письменных принадлежностей, кожаной сумки через плечо, для папирос, литрового термоса и проч., — все подарки заботливых родственников — вез я с собой на воину еще верховую лошадь. Приобрел я ее совершенно случайно, и вот каким образом.

Последние месяцы перед отъездом я в нашем Запасном Батальоне заведывал «Командой эвакуированных». Как и показывает название, это были выздоровевшие от ран и болезней наши же солдаты, которые после всяких лазаретов, госпиталей и санаторий, принимали там снова облик воинский, и с нашими же офицерами периодически отправлялись на пополнение действующего полка. Было их много, человек до 1.000, и при них состояло несколько офицеров, также эвакуированных и также намеревавшихся возвращаться.

Среди них служил тогда у меня в Команде поручик Е. А. Фок, у которого тою же весною убили отца, еще героя Порт-Артура, артиллерийского генерала, лично выехавшего на разведку. Вместе с кое-каким боевым имуществом, прислали с фронта молодому Фоку в Петербург и отцовскую верховую лошадь. Что с ней делать, он совершенно не знал.

Как-то на занятиях, перед выходом Команды эвакуированных в лагери, в Красное Село, Фок мне говорит:

— Ты когда в полк собираешься ехать?

— В июле.

— Ну вот, купи у меня лошадь. Она тебе и в лагерях, и на войне пригодится. Но только должен тебя предупредить, что до моего отца, на ней был убит еще ее первый хозяин, тоже артиллерист… Так что ты будешь третий… Если тебе это все равно, покупай; продаю дешево, всего двести рублей!

Вообще артиллеристов на войне убивали не так часто, генералов же совсем редко. Ехал я на войну в третий раз, в пехоту, командовать ротой. Вряд ли какое-нибудь общество страхования жизни согласилось бы принять такую страховку… Тем не менее я решил рискнуть и не раскаялся. Лошадь была красавица, с широким шагом, что очень важно для похода, и с широкой рысью, отличного характера. Назвал я ее в честь французской победы «Марной». И в лагерях, и на войне потом, она доставила мне много удовольствия. После моей эвакуации в сентябре, у меня ее купил командир полка П. Э. Тилло, за те же 200 рублей, и также был от нее в восторге.

Что же касается примет, то я жив до сих пор (писано в 1945 году), а П. Э. Тилло умер несколько лет назад, в почтенном возрасте, в приюте для престарелых, около Парижа.

Ехал со мною на войну и мой денщик, Александр Николаевич Смуров, личность во многих отношениях примечательная. О нем стоит сказать несколько слов. Попал он ко мне в денщики еще в 1908 году, из 9-ой роты, где я тогда числился. Происходил из петербургских крестьян, но деревню не любил, а крестьянскую работу откровенно презирал. С детства жил в Петербурге, сначала мальчиком по лавкам, а потом, по протекции дядюшки дворецкого, лакеем в богатых домах, у Долгоруких, Кутузовых и т. п. Вообще продукт был городской. К службе в строю, особенно на войне, он питал нескрываемое отвращение, хотя трусом не был. Когда бывали обстрелы, он сохранял полное хладнокровие, но считал, что рисковать жизнью просто не практично, и потому всеми силами старался, без самой крайней нужды, ею не рисковать. Он в глубине души искренно считал, что сражаются только те, которые не сумели или не смогли устроиться иначе… Ну, а всякие добровольцы, офицеры, вольноопределяющиеся, охотники, так мало ли есть на свете сумасшедших.

Он бы еще понял в простом армейском полку. Ну, «погнали» всех, и солдат, и офицеров. Тут уж не отвертишься! А у нас у офицеров папаши и дядюшки генералы, адмиралы, министры, а сынки и племянники в окопах сидят! Они то уж могли бы себе места подыскать поприятнее.