А вот что писал, уже много лет спустя, об этом самом деле, бывший командир Семеновского полка отставной генерал-лейтенант И. С. Эттер:
«Ночная атака 11-го октября завершилась успехом. На следующее утро неприятель отошел по всей линии, но успех был куплен слишком дорогой ценой. Телефонные переговоры с очень от нас отдаленным штабом дивизии не прекращались в течение двух дней, причем мы упорно отмечали опасность штурмовать в лоб, без артиллерийской подготовки, сильно укрепленную позицию. В ответ получил только требование двигаться вперед и взять высоту.
Приказание начать атаку я решился отдать только тогда, когда получил категорическое обещание начальника дивизии, что одновременно с нами подымется и двинется соседний нам Преображенский полк. Но этого не случилось. Кроме нас никто не двинулся и только впоследствии мне стало известно, что Преображенцам было разрешено не атаковать. К сожалению в этот первый период войны, при безостановочном наступлении, мы не устанавливали прямой связи с соседними частями.
О том, что отмена атаки нас не коснулась, Преображенцы очевидно не знали, так как в изданной недавно одним из офицеров брошюре сказано, что Семеновцы по собственной инициативе произвели ночную атаку и понесли жестокие потери.
До сих пор, по прошествии 21 года, не могу без ужаса вспомнить, как в эти грозные дни мы без настоящей необходимости пожертвовали столькими, драгоценными жизнями Семеновцев, но вместе с тем сохранилось чувство восхищения и неописуемой гордости за полк, за тех героев, которые с беззаветным самоотвержением шли на верную смерть за царя, за родину».
То, что написал здесь И. С. Эттер, делает честь его мягкому сердцу (не могу без ужаса вспомнить и т. д.), но отнюдь не его военным талантам к распорядительности. Атака 11-го октября успехом не завершилась по той простой причине, что ни один из атаковавших до противника не дошел. С позиции венгры действительно ушли, но на другой день, после атаки. Отход их был предрешен до нашей атаки и вызван был неудачей соседней австрийской дивизии на Новоалександрийской переправе. Как могло выйти, чтобы из предполагавшейся бригады пошло в атаку две роты? И как, два дня ведя переговоры со штабом дивизии, не найти было времени сговориться с соседями Преображенцами, которым было «разрешено не атаковать»? Быть может некого было послать? А что же делал штаб в 16 человек?
И если через 21 год, будучи в спокойном состоянии и сидя у себя дома, И. С. Эттер мог писать такие военные несуразности, то что же делал он тогда, на месте, когда решения нужно было принимать мгновенно и когда от этих решений зависела жизнь сотен людей.
Сдав полк в июле 1915 года, И. С. Эттер уехал к себе в имение в Финляндию, где и провел остаток войны и революцию. Там же он и умер, в глубокой старости, за два года до начала второй германской войны.
Маленькие подвиги
Кто-то из умных людей назвал старую русскую армию «великой молчальницей». Молчала и страдала она сама; молчали и о ней. Для того, чтобы выдающийся поступок воина был описан и сохранился бы в потомстве, нужно было по меньшей мере взорваться на пороховом погребе, как Архип Осипов, заколоть 12 вражеских солдат, защищая знамя, как Финляндского полка гренадер Коренной, или завалить своими телами канаву, чтобы через них смогла пройти артиллерия, да и то, кажется, имена этих последних героев, добровольно пошедших на такую страшную смерть, остались неизвестны. По настоящему, не только крупные, но и маленькие подвиги, которые может быть и не стоили общеармейского и отечественного признания, безусловно должны были бы сохраняться в своих полках, вместе с именами тех маленьких героев, которые их совершали. Перед выступлением в поход у нас об этом подумали и впоследствии приступили к сбору документов. Документами для этого должны были послужить донесения ротных командиров и копии представлений к георгиевским крестам и медалям. Впоследствии все это должно было быть включено в полковую историю. Все это так бы наверное и было, но, как сказал Пушкинский Пимен «Бог судил иначе». Почти весь огромный документальный материал, свидетельствовавший о доблести и презрении к опасности русского воинства в первую германскую войну сгорел и разметан по ветру в пожарах и вихрях Революции. И большие и малые герои, той войны по заслугам своим не получили. Кто в этом виноват? Никто не виноват. Причина этому наша история и судьбы нашей Родины.
Вот какой случай должен был бы по-моему сохраниться в боевой хронике нашего полка.
Не имея карты и описывая бой, я не могу даже указать страны света. Названия деревень и многие имена я также забыл… Но это был первый бой, в котором я участвовал, поэтому всю его общую картину и отдельные эпизоды я помню так отчетливо, как будто бы все это происходило вчера.
После двухмесячной стоянки в резерве под Варшавой, сначала в Гарволине, а затем в Гощине, где мы встретили 1915-ый год, в самых последних числах января, нас по железной дороге перевезли под Ломжу.
Развивалась Праснышская операция, и гвардию, как это часто случалось и раньше и позже, послали заткнуть образовавшуюся на фронте дыру.
Если не ошибаюсь, 1-го февраля наш полк пришел в местечко Стависки, уже в непосредственной близости от наступающих немцев. 4-го февраля под вечер наш 3-ий батальон получил самостоятельную задачу. Отделившись от полка и пройдя версты три по шоссе, когда совсем стемнело, мы вошли в полупустую деревню (названия не помню) и расположились там на ночлег, выставив сторожевое охранение. Весь день была слышна сильная артиллерийская стрельба, и когда село солнце — стихла. Солдаты расположились в пустых домах и сараях, отдыхая поочередно. Мы, офицеры, расположились по возможности в центре, и попив чайку, также по очереди, прилегли на соломе. Спали по последнему разряду, в полной боевой готовности. Ночь прошла спокойно. С рассветом пришло приказание отрядить две роты верст за 5, в деревню Порытые, на помощь отступающим Кавказским стрелкам. Ротным командирам явиться к старшему стрелковому начальнику и поступить в его распоряжение. Деревню оборонять до последней крайности и без приказания не уходить.
Назначены были 2 роты: 10-ая Дивова и 12-ая моя. В 10-ой младшим офицером был Владимир Бойе, у меня Павлик Купреянов. В ротах было по 80 рядов и люди, после двух месяцев резерва, были сытые, отдохнувшие и выученные. Артиллерии у нас не было. При батальоне состоял пулеметный взвод (2 пулемета), но нам их также не дали. На людях было по 200 патронов и это был весь наш огнестрельный запас.
Как сейчас помню, было холодное, солнечное зимнее утро. Выступили мы сейчас же к справа по отделениям, лихим гвардейским шагом, пошли по отличной широкой польской дороге. Шли, как всегда на походе, если позволяла дорога, в ногу. Без неуместной скромности можно сказать, что две наши роты представляли из себя тогда весьма красивое зрелище. Даже сейчас приятно вспомнить какими молодцами мы тогда имели честь командовать… Хорошо обстрелянные, но отдохнувшие, все унтер-офицеры и многие рядовые георгиевские кавалеры, винтовки на ремне, папахи на затылке, башлычки закинуты на плечи… Шли в сражение так же стройно, как по Петербургской улице, но еще лучше, быстрее, размашистее и свободнее… Приятно было бы если бы на нас тогда посмотрело большое начальство. Но, как всегда, большое начальство было далеко позади…
Не успели мы пройти с полчаса, как нам стали попадаться навстречу сначала поодиночке, а потом кучками, человек по 5 по 10, те самые стрелки, на поддержку которых мы не шли, а летели… Вид у них был вовсе не военный… не шли, а брели. Вез винтовок, хлястики растегнуты, не в шинелях, а балахонах. Папахи нахлобучены на уши. Раненые брели опираясь на палки, но здоровых было много больше. Смотрели они на нас тупо, а некоторые явно недоброжелательно. Одной такой кучке мой фланговый унтер-офицер проходя кинул: «Что, отвоевали уж что ли, сражатели!?»
— Эка, жеребцы, — послышался злобный голос, — как пять дней жрать, да спать не дадут, так поговорите… так вашу растак!..
