В ноябре 14-го года Феодосий Веселаго получил Георгиевский крест за то, что по словам официальной реляции: «2-го сентября во главе своей роты бросился на горящий мост и с боем, перейдя реку Сан, овладел переправой».
Когда Веселаго и его батальонный командир полковник М. С. Вешняков (тоже прекрасный офицер и участник японской войны, в 15-м году убит на разведке), получили Георгиевские кресты, весь полк, радовался этой справедливой и заслуженной награде. Их обоих уважали, а Веселаго вдобавок еще и любили. И трудно было его не любить. Он был отличный товарищ и добрый человек. Был характера ровного и сдержанного и собой владел удивительно. За все время моей с ним дружбы, я ни разу не видел, чтобы он рассердился или даже был не в духе. Был он холост и жизнь вел воздержанную, но без всякого показного спартанства. Вообще «Веселаго» и «показное» — были вещи несовместимые. Он был хороший спортсмен, хорошо стрелял, хорошо фехтовал, превосходно ездил верхом и был неутомимый ходок. Благодаря своей светлой и ясной голове, все, что он ни делал, он делал хорошо, тонко играл в шахматы и великолепно в коммерческие игры в карты.
Маленького роста, с сбитой плотной фигурой и с круглым бурятским лицом, он не был представителен и яркого в нем ничего не было. Но несмотря на скромность и малую словоохотливость, чувствовалась в этом человеке сильная волевая «личность», которую не заметить было трудно.
Русские люди мастера на меткое слово. Хорошо владел им и Веселаго. Помню, на третий год службы я слегка увлекся светскими удовольствиями, балами, выездами и т. д. В новом сюртуке с эполетами, в длинных штанах, в лакированных ботинках, с идеально расчесанным пробором и с белоснежным, надушенным носовым платком, в восьмом часу вечера захожу раз в Собрание. В Собраньи пусто. В читальной сидит один дежурный по полку Веселаго и читает военный немецкий журнал. Он всегда чему-нибудь учился.
— На вечер собираешься?
— Еду обедать, — говорю.
— Куда же?
— К таким-то, — называю очень известный тогда в Петербурге дом.
— Ну что же, блажен кто с молоду был молод…
А потом прищурил свои бурятские глазки, хитренько усмехнулся и добавил:
«Прежде был мужик простой,
Скромный ярославец,
А теперь гляди какой
С Невского красавец…»
Капитан Феодосий Веселаго 20 февраля 1915 года погиб геройской смертью и вот при каких обстоятельствах:
В Ломжинских боях полк наш участвовал 3-го, 5-го, 7-го и 19-го февраля. Очень серьезные встречные бои, когда мы остановили наступление немцев, имели место 7-го и 19-го. К ночи 19-го положение стабилизировалось. Немцы и мы зарылись в землю друг против друга. Наша 6-ая рота, после командования Левстрема и Свешникова, уже много лет как одна из лучших в полку, во время наступления вырвалась вперед и вдвинулась в немецкое расположение клином.
С начала войны 6-ой ротой командовал Феодосий Веселаго и младшими офицерами у него в это время были прапорщик барон Типольт и подпоручик Михаил Тухачевский, впоследствии маршал. Тухачевский был смелый юноша. В первый месяц войны, при преследовании австрийцев он отличился, забрав два пулемета. Молодой человек был с большой амбицией. Тухачевский пожелал получить за это Георгиевское оружие, но так как он не мог доказать, что пулеметы были «действующие», а главное так как давать большие награды молокососам было против полковых порядков, был он представлен всего лишь к Владимиру. Близкие его товарищи рассказывали потом, что когда он узнал, что Георгиевского оружия не получит, от огорчения и злости будущий маршал расплакался.
Таким образом вечером 19-го февраля, после упорного боя и тяжелых потерь, полк наш зарылся в землю одной извилистой линией, имея одну свою 6-ую роту далеко впереди.
Всякий военный поймет, что такое положение представляло для этой выпяченной роты большую опасность, но штаб наш до этого не додумался и никаких распоряжений не отдал. Отходить назад сам, без приказания, Веселаго не захотел. Ночью, перед рассветом, поднялся густой туман. Пользуясь этим туманом немцы подошли почти вплотную, без выстрела, а затем закидали роту ручными гранатами и бросились в атаку.
Ни до, ни после этого случая, насколько нам было известно, немцы таких «пластунских поисков» не предпринимали. Это была совершенно не их манера воевать. Но в ночь с 19-го на 20-е февраля, в противность всем вероятиям, они как раз это и проделали.
Веселаго схватил винтовку и довольно долго отбивался, но наконец упал, получив одну пулевую рану и две штыковых. С ним вместе бешено отбивались человек 30 его верных солдат. И все они полегли рядом со своим командиром. Человек 40 с прапорщиком Типольтом, раненым в руку, отстреливаясь, успели отбежать назад и присоединиться к полку. Человек 30 были забраны в плен и вместе с ними Тухачевский. Как говорили, он получил удар прикладом по голове и был подобран в бессознательном состоянии. Славная 6-ая рота фактически перестала существовать.
Через несколько дней началась настоящая весна. Стало пригревать солнышко и понадобилось убрать трупы. Немцы предложили перемирие на три часа. От нас отправилась партия с большими лопатами и с нею наш священник о. Александр. Он рассказывал потом, что нашел труп Веселаго лежащим на спине, со сложенными накрест руками. На груди у него лежал его белый Георгиевский крестик. Кругом в беспорядке лежали его доблестные соратники. В первую германскую войну немцы еще не потеряли образ человеческий и находились среди них люди, умевшие чтить вражескую доблесть.
После гибели Веселаго, Ванечка Эттер горевал, хотя друг друга они и не очень любили. Горевал Ванечка впрочем при всех потерях, т. к. был мягкосердечен и по своему полк очень любил.
Помню 7-го февраля, под Ломжей, везут нас троих на телеге. Тавилдарова с простреленными пальцами ноги, Моллериуса с пробитым плечом и меня с разбитым коленом. Едем мы в телеге, на соломе и хотя при толчках больно, но, по понятным причинам, настроение у нас скорее веселое. Могло быть много хуже. Проезжаем мимо штаба, полка, по обыкновению отстоящего от сферы огня на приличную, или вернее на неприличную, дистанцию. «Из шатра выходит» Ванечка, велит остановиться, подходит к нам целует нас и платком утирает слезы.
* * *
В старой царской армии на войне порядка было не много. Дисциплина была слабая. И солдаты, и в особенности офицеры проделывали безнаказанно иногда такие вещи, за которые в других европейских армиях полагался военный суд и почти неизбежный расстрел.
Но зато, конечно, ни в какой армии не ценили человеческую жизнь так дешево, как ее ценили у нас. Недостаток технических средств и общую неслаженность сплошь и рядом заменяли «живой силой», благо считалось, что этой «живой силы», «серой» Драгомировской «скотинки» у нас не занимать стать. Военная наука искони учила покупать военные успехи возможно «малой кровью». У нас зачастую великою кровью не покупали ровно ничего. Приказывали атаковать. И люди подымались и шли и валились и гибли сотнями, и не только без всякого успеха, но и без всякой надежды на успех.
Таких нелепых и кровавых атак наш полк выполнил три: 11-го октября 14-го года под Ивангородом, в июле 16-го года на Стоходе и в сентябре 16-го года под Владимир-Волынским. Из всех трех, Ивангородская была самая нелепая и самая бессмысленная.
Так как атака эта была связана с Ванечкиным командованием, постараюсь о ней рассказать. А для этого передам слово единственному, оставшемуся в живых офицеру ее участнику, в те времена подпоручику, Сергею Дирину.
«Получен приказ от командира батальона — всему батальону, в 9 часов вечера, равняясь по 10-ой роте, атаковать прямо перед собою австрийские линии. Так как приказ предусматривал влитие перед самой атакой рот 2-ой линии в роты 1-ой (в 1-ой линии были 9-ая и 10-ая роты, во второй — 11-ая и 12-ая), и пошел к Андрееву, командиру 10-ой роты, чтобы договориться о подробностях влития людей 12-ой роты в его роту. Андреев сказал, что в указанный момент он даст свисток, по которому всем вставать и цепями идти в атаку. Моей же 12-ой ускоренным шагом догонять 10-ую и вливаться в ее ряды уже на ходу. Я его спросил, произвел ли он разведку и выяснил ли местонахождение противника. Он мне ответил, что нет, но что атака будет вестись прямо перед собой, до столкновения с противником. На мое замечание, что не лучше ли будет перед выступлением собрать взводы в кулак, т. к. по-моему при полной темноте, луны в это время не было, атака цепями будет беспорядочной, он ответил, что приказ к-ра батальона этого не предусматривает и что следовательно атака, будет вестись цепями. Оставив Андреева я решил повидать батальонного командира и пошел к нему в Здунково. Шел я с тяжелым чувством. Двухдневное лежание солдат в индивидуальных ячейках, в открытом, как бы выбритом, поле, насквозь простреливаемом и днем, и ночью ружейным огнем, уже успело отразиться на морали людей. Ни шуток, ни разговоров. Только каждый старался как можно глубже уйти в землю. Больше всего меня беспокоило то, что атака начиналась с неизвестного расстояния против невидимого врага. Мне казалось совершенно необходимым ранее атаки, перебежками приблизить наши линии к неприятелю и там их окопать. Андреев делать это решительно отказывался, моя же рота была во второй линии и я никакой инициативы проявить не мог. С этими мыслями я шел в Здунково. Мне хотелось изложить Зыкову все эти соображения и упросить его не подымать нас в атаку ночью, а обождать рассвета, когда и цель будет видна и офицеры будут уверены увлечь за собой людей.
Зыкова я застал в страшном возбуждении. Он вполне ясно отдавал себе отчет в том, что ночная атака в данной обстановке является безумием. Он уже докладывал свои соображения командиру полка и генерал Эттер умолял по телефону начальника дивизии, если не отменить атаку, то изменить некоторые детали приказания, но ген. Олохов стоял на своем, в свою очередь ссылаясь на приказание свыше — ночная атака с занимаемой позиции в указанный приказом час.
Я побрел в свою роту.
Чтобы подготовить роту к атаке, нужно было обойти каждого бойца, каждую ячейку. Ячейки были широко разбросаны и отстояли между собой на много шагов. От свиставших пуль люди глубоко зарылись в землю и приходилось подходить к самому краю ячейки, чтобы увидеть солдата, к которому обращалась речь. И вот началось бесконечное обхождение ячеек. Говорилось приблизительно следующее: в 9 час. вечера капитан Андреев даст свисток. По этому свистку подыматься и без шума, без криков, беглым шагом догонять 10-ую роту. Подтянуть котелки чтобы не звенели. Винтовками не стучать. Всем держать направление на пожар (за неприятельской линией горел подожженный нашей артиллерией амбар). Если будут слышать мой голос или прапорщика Степанова, смыкаться к офицерам.
Была у меня еще одна забота. Волновал меня вопрос моих помощников, вопрос возможного заместителя. Мой младший офицер, доблестный Вл. Вл. Степанов, своим подсознанием как будто предчувствовал приближавшийся конец. Цвет лица у него был землистый, как у покойника… Мой ротный фельдфебель, подпрапорщик Серобаба, отправленный в Петербург, умирал там от чахотки…
И все же люди исполнили в эту ночь свой долг и беззаветно вышли из окопов на почти верную смерть. Такой доблестной, спаянной роты я уже более за всю войну не встречал. Не только был жив дух подготовки мирного времени, но и запасные, влитые в роту при мобилизации, за два месяца пребывания в ее рядах, успели слиться с ротой и впитать ее дух и дисциплину. Когда на следующий день подсчитали потери обоих рот, то убитыми и ранеными оказалось чуть ли не около 80 %. При такой пропорции сколько же могло остаться в ячейках и не пойти в бой? Разве что единицы… Исключительно темной ночью из ячеек, отстоявших друг от друга чуть не на десять шагов, о принуждении и речи быть не могло. Каждый был предоставлен своей совести. Каждый был волен выйти из ячейки, или еще глубже в ней зарыться…
А как умирали!.. На утро офицеры, обходя поле боя, были поражены видом этих рядов солдат, лежавших головами вперед и чуть что не равнявшихся умирая… Значит ни у кого не было попытки уйти назад. А ведь ночью это так просто и так легко!..
В назначенный час по свистку Андреева, встали без команды и пошли безшумно догонять 10-ую роту. Через несколько минут я уже шел рядом с Андреевым, а за нами два моих ефрейтора связи. При Андрееве связи не было. Он волновался, почему не видно 12-ой роты. Зная, что они идут за мной, я оборачиваюсь, чтобы ему их показать и тут только замечаю, что пожар нас освещает во-всю и что ни о какой неожиданности штыкового удара при таком освещении и речи быть не может. Не успел я высказать мою мысль Андрееву, как со страшным свистом проносится кругом нас ураган пуль. Мы обнаружены и по нас открыт сильнейший ружейный и пулеметный огонь. Мы освещены заревом пожара, нам оно в то же время слепит глаза и делает темноту ночи еще более черной и еще более зловещей. А кругом настоящий фейерверк. Синими огоньками рвутся бесчисленные австрийские пристрелочные пули. Андреев падает вперед, на грудь убитый наповал пулей в лоб. Вслед за ним падают убитыми, почти одновременно оба чина моей связи. Идущие по сторонам ряды редеют. Люди один за другим валятся на землю. Освещенным пожаром фигурам кричу — смыкайся ко мне — но кругом уже никого нет. По звуку выстрелов чувствую, что мы дошли до самой цели, что до неприятельских линий остается каких-нибудь шагов 20… И в голове вихрем проносится мысль, что же делать… идти вперед… одному… значит попасть в плен… ложиться же на таком расстоянии от неприятеля, да еще будучи освещенным, это значит наверняка быть пристреленным… И в это время удар как бы палкой по плечу разрешил казалось неразрешимый вопрос. Удар был настолько сильный и неожиданный, что выпуская винтовку из рук я, чуть не через голову полетел на землю. Первая мысль — контузия. Хочу начать окапываться, правая рука не повинуется. Левой же ничего не выходит, земля не поддается. Поблизости никого, а в шагах десяти на фоне пожара легко различаю силуэты двух солдат… Один стреляет в нашем направлении стоя, другой как будто бы с колена. Слышу как они между собой переговариваются, но не понимаю на каком языке. Я еще не знал тогда, что перед нами были венгры. Нужно отползти назад, но рука мешает движению. Хочу левой рукой поддержать правую и дотрагиваюсь до чего-то сырого, липкого, покрывающего кисть руки. Из рукава шинели текла кровь и мне стало ясно, что я ранен. Насколько перед ранением мысль моя работала логично, настолько теперь мною овладела прострация. Я встал во весь рост, отстегнул пояс, перекинул его с пристегнутым револьвером и полевой сумкой через здоровое плечо и спокойно тихим шагом пошел назад. Нервы мои были в это время атрофированы и все мне было совершенно безразлично. Что я тогда был прекрасно видимой целью, единственной двигавшейся по полю человеческой фигурой, это я прекрасно сознавал. Пули свистали кругом, но мне это было совершенно все равно. Волею Божией ни одна из них меня не тронула. В. В. Степанов шел сзади меня и как он упал я не видел. На следующий день он умер».
