По мобилизации очень многие запасные Семеновские солдаты всеми силами старались попасть в свой полк, чтобы сражаться в его рядах. Сделал то же и Смуров, но по мотивам не столь благородным. Он первым делом нашел меня, и узнав, что я никого еще себе не взял, был на седьмом небе от радости. Уже на второй день мобилизации он летал но Петербургу по моим поручениям. Денщик он был идеальный. За исключением легкой некорректности в счетах, и то всегда по мелочам, его ни в чем нельзя было упрекнуть. Расторопности был тоже необыкновенной. Все, что только можно было, в пределах разумного и исполнимого пожелать на войне — все это у меня было. Бывало на походе придешь на ночлег. Денщики всего батальона раскладывают своим офицерам походные кровати и спальные мешки. И всегда как-то выходило, что другие еще только возятся, а у меня уж и кровать разложена, и туфли приготовлены, рядом с кроватью стоит на боку, откуда-то раздобытый Смуровым, пустой ящик, на ящике свечка, коробка с папиросами и даже очередная книжка раскрыта… И еще выходило всегда так, что из 6, 8 или 10 офицеров батальона, лучшее место в халупе всегда было у меня, хотя по праву лучшее место полагалось батальонному командиру. За ним мне всегда было хорошо, но и себя, разумеется, он не забывал. Уважать его, конечно, было не за что, был он, что называется, стопроцентным «ловчилой», но вместе с тем очень симпатичная каналья, и я его искренно любил. Думаю, что и ко мне у него было хорошее чувство. Ладили мы с ним так хорошо, главным образом, потому, что уж очень коротко знали друг друга и научились прощать друг другу наши слабости и недостатки.
В поезде, в котором я ехал, спальных вагонов не было и потому Смуров достал мне место в обыкновенном вагоне первого класса. Было мало народу и купэ было пусто. Смуров положил мои вещи на сетку и ушел устраиваться сам, Я вышел на платформу проститься с провожавшими. После 3-го звонка, когда я вернулся назад, на противоположном диване сидело какое-то черное маленькое существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся необычайно красивой и очень молоденькой сестрой милосердия Кауфманской Общины. Она беспрестанно курила и боязливо прятала папиросу, когда кто-нибудь проходил по корридору.
Станции две мы проехали молча. Потом стали разговаривать. Она мне рассказала, что едет в летучий лазарет при кавалерийской дивизии и что в этой дивизии, в уланском полку служит ее муж. Я ей рассказал, что еду в свой полк и что только-что простился с женой и с двумя маленькими детьми.
Исчерпав темы первого разговора мы, как пишут некоторые писатели: «погрузились в молчание». Я вытащил книжку, а она продолжала курить свои нескончаемые папиросы.
На одной из больших станций, кажется «Дно», я вышел на платформу размять ноги. Подходят ко мне два рослых солдата. По синим ленточкам на гимнастерках, вижу — наши.
Лихо отсалютовали. Я им ответил.
— Вашсродие, вы нашего полка?
— Нашего, — отвечаю.
— Мы здесь в отпуску были. Теперь назад едем в полк. Хотим на этот поезд. Были у коменданта, а он говорит ждите воинского, завтра будет. А мы опоздать боимся, да и ждать тут на станции целые сутки… Не можете ли вы у коменданта похлопотать?
— С удовольствием — говорю — попытаюсь.
Пошел я к коменданту. Оказывается с большими усами, сердитого вида подполковник.
— Я уж сказал им, что нельзя. У меня правила, которых я обязан держаться… И прошу вас, капитан, не настаивать… Имею честь кланяться!!!
Я вышел и говорю:
— Ничего не поделаешь, друзья мои… Комендант меня пропер так же, как и вас… Коли вам денег не хватает, это я могу вам немножко ссудить, а больше ничего сделать не могу…
Однополчане повесили нос.
Подхожу к окну нашего вагона и рассказываю весь случай моей Кауфманской попутчице.
— Подождите, — говорит — может быть мне удастся вам помочь.
Оправила свою монашескую косынку и скромненько отправилась к грозному коменданту.
— Что вам угодно, сестра?
Узнав в чем дело, комендант взбеленился.
— Я уже который раз повторяю, что нельзя… Да и позвольте вас спросить, вам-то какое до этого дело? Кто вы такая, чтобы просить меня делать исключения!?
Сестра вынула из сумочки бумажку и робко положила на комендантский стол.
Комендант пробежал бумажку, встал с места и заулыбался самым обворожительным образом.
— Если вы желаете, конечно, сестра, это можно устроить… Поезд почти пустой… Эй, Ефименко, тут два солдата Семеновского полка отправляются на фронт. «Предложенья» им проштемпелевать и записать, и поживее!!!
Когда мы входили в вагон, прибежали осчастливленные однополчане.
— Вашсродие, покорнейше благодарим! Спасибо вам, сестра, вот здорово-то вышло!!!
Когда мы немножко отъехали, я говорю сестре:
— Скажите мне на милость, кто вы такая? Высочайших особ женского пола я всех знаю, по крайней мере по виду… И что у вас за волшебная бумажка? Если вы такое важное существо, то почему вы едете, как обыкновенная пассажирка, а не следуете в отдельном салон-вагоне?
Существо посмотрело на меня и говорит:
— Особа я отнюдь не важная, обыкновенная сестра и офицерская жена, а бумажку мне на всякий случай дал отец моего мужа и в ней сказано, что он просит всех военных чинов оказывать мне всякую помощь и содействие.
— А кто отец вашего мужа?
— Генерал Алексеев…
В этот период войны ген. Алексеев был Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего Государя Николая II, т. е. фактически распоряжался всеми вооруженными силами Российского Государства. Дальше я узнал, что маленькую сестру с огромными черными глазами, и в огромной черной косынке звали Елизавета Александровна, что девичья фамилия ее Немирович-Данченко, что родом она из Киева и что вышла она замуж за гвардейского улана Николая Алексеева, два года тому назад.
Перед вечером в наше купэ влез какой-то полковник Генерального штаба, ехавший в армию, а еще через день, в 8 часов утра наш поезд подошел к Киевскому вокзалу. На вокзале я простился со своими спутниками и ни сестры, ни полковника никогда больше в жизни не видал.
В Киеве предстояло проболтаться целый день. Поезд на Ровно отходил в 8 часов вечера. Город я знал неважно, знакомых у меня там в это время не было, и потому я проделывал все то, что проделывают все проезжающие в мало знакомых местах. Пил кофе, завтракал и обедал в разных кофейнях и ресторанах и, до боли в ногах, бесцельно бродил по улицам. День был чудный и не очень жаркий.
Помню, что меня тогда поразило богатство и обилие всего в городе. На базарах красивые, бойкие бабы и дивчата, в живописных костюмах, с криками и хохотом продавали всякие деревенские яства и по ценам почти мирного времени. На каждом углу торговали цветами… Хотя шел 3-й год войны и немцы стояли в нескольких стах верст, война совершенно не чувствовалась. Разве, что встречалось много людей в форме на улицах. Но в Киеве и в мирное время было много военных.
К 8 часам вечера я был на вокзале. Поезд на Ровно был битком набит военными, солдатами и офицерами.
В Ровно пришли на следующее утро. Там война уже чувствовалась.
На вокзале встретил несколько наших солдат. От них узнал о неудачной атаке 26-го июля. Говорили в мрачных тонах. Пол полка уничтожено. Особенно пострадали 3-й и 4-й батальоны. От них просто ничего не осталось. Офицеров побито многое множество, убиты командир 13-ой роты Чистяков, в 3-м батальоне, оба брата Лемтюжниковы, когда-то мои младшие офицеры, и Энгельгардт II-ой. Есть и еще убитые, но кто, они не помнят. На поверку оказалось, что больше, к счастью, не было.
Ехать дальше нужно было на Рожище. Поезда туда ходили только воинские и с военными грузами. Как раз через несколько часов отходил туда поезд с 4-мя зенитными орудиями для стрельбы по аэропланам. Пушки были узенькие, морского типа, укреплены на платформе на тумбах и, как рассказывали, могли бить почти вертикально. В армии это была тогда последняя новость.
В начале войны, по редким немецким аэропланам, помню, били у нас шрапнелью из обыкновенных полевых трехдюймовок. А еще чаще жарили просто из винтовок. Это было нечто вроде спорта, но спорта в достаточной мере безвредного и для той, и для другой стороны. Ни одного сбитого аэроплана мне, например, увидеть не довелось.
