Миша на этот раз только руками развел. О Гжибе ничего не сказал.

— Почему костер переложен? — спросил землемер.

— Да будь оно проклято, то место! — заговорил злобно Фома. — Какого я там страху натерпелся с этим Гжибой, когда он ночь коротал у костра.

— М-да… — протянул Петр. — И чего он к нам цепляется? Придется, видно, проучить разбойника.

Попыхивая трубкой, Кандауров подошел к вырытому возле палатки погребку и внимательно осмотрел его.

Зверь не мог утащить продукты. Во-первых, яма была прикрыта тяжелыми бревнами, связанными вместе; во-вторых, зачем медведю или рыси консервы? Да и следов звериных не видно вокруг оклада.

— Послушай, Фома, здесь что-то не так. Ты путаешь, — обратился к возчику землемер. — Видишь, возле склада много золы, и земля, как раскрытая книга, — все понятно грамотному человеку. Утром ты подмел здесь и вот смотри: кроме тебя, никто не подходил к складу.

Фома обошел вокруг погребка, с недоумевающим видом пожал плечами.

— Ну, я там не знаю насчет следов. А ваших консервов я не брал. Тоже скажете!.. — Он обиженно засопел. — Может, Гжиба еще прошлой ночью ваял, пока мы в палатке были. Сами позвали его ночевать. Вот он и воспользовался. Положил себе в мешок и ушел. А мне глаза отвел. Он на все способный.

— Подожди-ка! Ведь ты обнаружил пропажу не вчера, а сегодня днем. Как же он мог прошлой ночью взять?

— Ну что ж, заметил-то я сегодня, это верно, только это ни о чем не говорит, потому как вчера я не лазил в погреб. Я оттуда продукты раз в два дня достаю. Бревна тяжелые, что же, прикажете надрываться? Выходит, ночью он и взял, отвалил аккуратненько заслон и снова привалил. Я вчера утром ничего и не заметил, подмел вокруг, вот они, следы-то его, и пропали.

А вечером, перед оном, расстроенный Фома снова — в который раз — рассказывал о том счастливом, но, увы, коротком периоде своей жизни, корда он был самым богатым человеком на сто верст в окружности. Рыская с другими старателями по тайге с деревянным лотком под мышкой и котомкой за плечами, он вдруг напал на сказочную золотую россыпь. Целую неделю удачливые старатели буквально загребали золото лопатой. Вот жизнь началась!

В их жалкий шалаш явился собственной персоной таежный богатей, скупщик золота, и принялся угощать спиртом, вином, одаривать всякими диковинными вещами. Как это он только пронюхал об их удаче?

— Хорошо пожили! — хвалился Фома. — На всю жизнь память!

Но кончилось все очень быстро. Через две недели они спустили пронырливому скупщику не только намытое в этом счастливом месте, но и добытое прежде. В Общем, уплыло от них все золото, скопленное в течение целого года лишений, поисков и каторжного убийственного труда.

«Ничего, — думал Фома, — еще набреду на такой же тайник». Но никогда уже больше не находил он заповедного места.

— Да, бывает, — подтвердил Саяпин. — Говорят, вот так же с Силантием получилось. После Того он и пить начал.

— Сохранил бы то золото, всю бы жизнь в богатстве провел и у вас бы здесь не работал, — бурчал Фома, — а то, туда же, попрекают консервами, будто я их взял. А на что они Мне!..

В последнее время Мишу словно подменили. Юноша стал замкнут и молчалив. Он снова взялся за свою поэму о тайге.

Теперь он решил никому не подражать. «Песнь о Гайавате», может быть, и хороша, но она возникла на далекой, чуждой ему земле. Миша отказался от спокойного описания «девственных прелестей тайги». Не «завлекать», «е «манить» в тайгу должна его поэма, а вооружать читателя, воспитывать его, вселять бодрость и уверенность в своих силах. Землемер в пылу гнева оказал Мише, что из него, может быть, ничего не получится, «все прахом пойдет». А поэма? Она-то останется! Обязательно должна остаться.

Свободного времени у Миши было мало, и он работал над поэмой урывками. Он очень уставал за день, тянуло после ужина сразу же броситься в постель, но Миша подавлял в себе это желание, брался за перо и вскоре, увлекшись работой, забывал об усталости.

После исчезновения консервов Фома стал еще более ворчливым.

Его вечерние истории заканчивались теперь жалобами и вздохами; рабочие слушали его уже без интереса, а иногда и вовсе не хотели слушать.

Тогда, попыхивая трубкой, принимался рассказывать землемер. Его истории были куда интереснее историй Фомы. Он рассказывал о людях добрых и злых, смелых и нерешительных, судьбы которых переплелись с его судьбой, об опасных или веселых приключениях (они подстерегали его на каждом шагу).

Много произошло событий за пятнадцать лет его работы в таежном краю. Однажды весь отряд с лошадью и телегой провалился в полузамерзшую речку. На следующий год начальника партии, друга Кандаурова, помял медведь. Лето 1912 года было таким дождливым, что постели в палатках были всегда сырыми, а мокрицы заползали в карманы, в готовальни и планиметры. В довершение всего разлились реки и надолго отрезали отряд от населенных мест. Кандаурову и рабочим его отряда приходилось испытывать жажду, зной, холод.

Люди при этом вели себя по разному. Чем ничтожнее оказывался человек, тем тяжелее переносил страдания, так как беспокоился только о себе и был убежден, что именно ему приходится хуже всех.

Землемер рассказывал рабочим о том, как важно каждому человеку изучить свой характер, свои возможности, чтобы не растеряться в трудную минуту, заранее подготовить себя к любым испытаниям.

Иногда землемер задавал забавные психологические задачи.

— Как думаете, что сделает Фома, если в наше отсутствие на лагерь нападет медведь? — спрашивал он.

— Убежит со всех ног, — говорили рабочие в один голос.

Фома спорил, сердился, доказывал, что будет защищать лагерь до последней капли крови.

— Вот видишь, — говорил землемер, обращаясь к Фоме, — тебе не верят. А почему? Подумай над этим.

Глуховатый, спокойный, размеренный голос землемера звучал теперь и в палатке, и во время переходов в тайге, и на съемке, и перед сном у костра. Оказывается, он был не таким уж молчаливым человеком.

В отряде недоставало двух человек. Рабочим надоела пресная пища, и все же съемка участка продвигалась быстро, и настроение у всех, кроме Фомы, было бодрое. Но последние дни небо стало хмуриться. Того и гляди, мог пойти снег, а это намного осложнило бы работу.

— Милый мой, а ведь ты похудел, — сказал Миша, приглядевшись к Фоме, когда тот одевался. — Владимир Николаевич, — крикнул Миша, — вы только поглядите, что с ним сталось! Брюки не держатся.

Миша сейчас же раскаялся в своих словах, потому что Фома стал жаловаться на судьбу.

— Скоро кожа да кости останутся, — бормотал он, — и так уже щеки втянуло. На чахоточного похож.

Петр улыбнулся и рассказал об одном своем знакомом, таком же «чахоточном», который не мог пролезть в калитку, и жене его всегда приходилось открывать ворота, когда он возвращался домой.

Все смеялись, потому что Фома продолжал оставаться достаточно толстым и крепким и щеки у него были такие жирные, что тряслись, когда он сердился или торопливо ел.

— Послушай, Фома, — сказал землемер, — ну как тебе не стыдно? Что ты нос повесил? Ведь вот ни Петр, ни Миша не унывают. А меня ты видел когда-нибудь расстроенным, сердитым?

— Так то вы… — уныло оказал Фома.

— Ай-ай-ай, Фома! Что ж, ты из другого теста сделан?

— Ну, вы, известно дело, люди большие, — бубнил свое Фома, — с вас спрашивается: потому, как вы за всех в ответе, а нам хоть бы в щелочке прожить, да зато всласть.

— Нет, Фома, в щелочке-то теперь как раз и не проживешь. Время такое, все щелочки сквозным ветром продувает. Пастой, пастой, а что это у тебя такое? — Землемер удержал собравшегося уходить Фому и, распахнув его полушубок, стал рассматривать потемневший, заскорузлый от засохшей грязи мех. — И брюки вымазаны и даже шапка, — добавил он укоризненно. — Что это с тобой произошло?