— Эх, ты! — сказал Миша. — Не ожидал я от тебя… — Он махнул рукой и отвернулся.

Землеустроитель и его помощники были чрезвычайно довольны охотой, без конца рассказывали друг другу подробности и рассматривали с восхищением великолепную шкуру зверя. Только Фома сокрушенно повторял:

— Ой, не к добру это, не к добру, братцы! — Он боялся, что в тайге бродит тигр-самец, который придет по следам охотников и нападет на лагерь. Недоволен был Фома также появлением Гжибы. Что-то сердито бормоча, он принялся разливать по тарелкам перестоявшийся, остывший суп.

Гжибе, как и всем, дали пресного мяса и сладкой картошки. Он молча ел.

После ужина они остались у костра вдвоем: Гжиба и Кандауров. Из палатки слышались нестройные, дикие звуки. Кто-то колотил в сковородку, кто-то наигрывал на гребенке, как на губной гармошке, кто-то пищал на самодельной дудочке из тростника. Вразнобой стучали, ударяясь друг о друга, деревянные ложки. Гжиба и Кандауров услышали, как захохотал Панкрат, и Миша возбужденно сказал:

— Да не так, не так! Следите за моей рукой. Ну, разом, начали!

— Что это? — опросил Гжиба.

— Оркестр Миша организовал. Сыгровка у них.

— Ишь ты! — сказал глухо охотник. — Весело живете.

Кандауров достал из походной аптечки бутылку спирта. Прозрачная жидкость казалась розовой в отсветах костра.

— А не выпить ли по случаю встречи? — предложил он. — Помянем тигра…

— Вижу и понимаю, — с расстановкой сказал Гжиба, откладывая в сторону дробовик, который чистил до этого, — он никогда не сидел без дела. — Очень даже понимаю, к чему это. — Однако взял стакан и залпом осушил его.

Вышил и землемер. Закусили пресным мясом.

— Свалить меня хочешь? А где же твоя наука? — Гжиба, прищурив угрюмый глаз, с вызовом поглядывал то на веточку, которую вертел в руках, то на землемера, как бы измеряя его рост. — Что же это так? Ты и человека на корню познавай, как сосенку.

— Он сам себе налил и выпил. Я и так тебя знаю, — с деланным равнодушием сказал землемер. — Изучил от корней до самой шапки.

Он тоже пил, но наливал себе лишь на дно кружки…

— Что же это ты, Гжиба? Хочешь один всей тайгой владеть? Получается так: одного живоглота сбросили, а на его место рвется другой. Ты же партизаном был. А теперь что? Государь всея тайги? Новый самозванец? Видала уже таких матушка Русь.

— Эх, землемер, не понимаешь ты меня.

— Это ты нас не понимаешь. Если бы понимал, не жалел бы для нас тайги.

Охотник усмехнулся.

— Я не тайгу, а мужиков жалею, что сюда идут. Ну куда суются? Не сдобровать им тут, не привыкнуть; только тайгу разорят и уйдут. Изгадят все, повырубят, поразгонят птицу лесную, зверя таежного — и поминай как звали…

Гжиба задумался.

— А если мужиков жалеешь, помоги им. Ишь какой: «Моя тайга!» Да она никогда твоей и не была. Сам знаешь, кто здесь властвовал: контрабандист, скупщик пушнины, золота, пантов, женьшеня. По дешевке в обмен на спирт, на опиум, на гнилую мануфактуру забирал он все у охотников, у старателей. Все были у него в долгу. Это был такой же опасный и злобный хищник, как тот тигр, которого мы сегодня убили. Так же беспощадно грабил тайгу, держал ее в страхе и повиновении…

Гжиба молчал. Хмурился, разглаживал бороду.

— И к нам ты несправедлив, — продолжал землемер, наблюдая за Гжибой. — Боишься, что в тайгу придут бездельники, хвастуны, вздорные люди. Но ведь это неверно. Ты вот считал Петра недотепой. Сегодня ты убедился, на что он способен. Думаешь, просто повезло ему? Верно, тигров вот так, нос к носу, он еще не встречал. И все-таки у него не дрогнула рука. Человек не растерялся, потому что уже немало перевидал на своем веку двуногих душегубов и знает, как себя с ними вести. На такого можно положиться. Нужно будет, он богатырский подвиг совершит, на смерть пойдет за нас с тобой. И сделает это спокойно, уверенно, без суеты, без хвастовства. Недаром ему сам Буденный доверял. Лихим он был конармейцем в гражданскую войну. Ты присмотрись получше, что это за человек: отважный, великодушный, решительный. А сколько таких у него в артели! Да и Миша мой не зря ест хлеб. Неуравновешен он еще, это верно, — резковат, порывист, способен на необдуманные поступки. Но зато и бескорыстен, думает прежде всего о других. Он хотел, окончив среднюю школу, поступить в вуз, но мать у него зарабатывает мало, отца нет. И вот он стал кормильцем семьи в восемнадцать лет, поехал работать в тайгу, а мечту о вузе пока отложил.

Землемер умолк и некоторое время сидел неподвижно, потом порывисто встал, отошел от костра и, спрятав в аптечку бутылку с остатками спирта, прислонился к телеге. Лицо его смутно белело в ночных сумерках.

— Вот ты говорил, что он несерьезный какой-то, слишком много разговаривает, — снова начал Кандауров вполголоса. — Верно ли это? Ты ведь сам убедился, что он способен не только на разговоры. Однако отчасти и ты прав. В нем нет пока еще настоящей твердости, закалки. В прежнее время из Миши вышел бы никчемный фантазер, а вот в условиях Советской власти он, безусловно, превратится в полезного члена общества. Миша добьется своего, пробьет себе дорогу. Он проявляет большое упорство, когда бывает уверен в своей правоте, в своих силах. А если он и ошибется, мы, большевики, его поправим и поддержим, — Кандауров кивнул в сторону палатки. — Вот таков мой Миша! Нет, не шалопут он, как ты его называешь. Не наговаривай на парня. Ведь я его знаю… Я отвечаю за него, — закончил землемер с силой и твердостью.

— Ну, а еще что?

Землемер удивленно покосился на Гжибу и ничего не сказал.

— И это, выходит, все?

— А чего бы ты еще хотел?

— Про соль ничего не спросишь?

Землемер молчал.

— Ну; спасибо! Это я ценю, землемер. Значит, угощал ты меня от чистого сердца. — Гжиба с облегчением отбросил от себя веточку, с которой так долго не расставался. — И завтра об этом не опрашивай. Ничего пока не могу объяснить… Если сказать тебе, что не я взял соль, все равно же не поверишь. Вот удастся того человека сыскать, другое дело.

Гжиба завернулся в полушубок, лег у костра и вскоре заснул. В палатку он не захотел идти, хотя Кандауров и приглашал его.

На следующий день Миша проснулся в превосходном настроении. Еще все спали. Он выбежал Из палатки в одних трусах и полюбовался на шкуру убитого тигра. Она висела на дереве и казалась неправдоподобно большой. А где же Гжиба? Видимо, он уже ушел.

Было холодно. Солнце еще не встало, над поляной стлался туман, иней покрывал землю, стволы сосен, серую нахохлившуюся палатку. Миша принялся прыгать, энергично взмахивая руками, то сжимаясь в комок, то распрямляясь, как пружина. Прыжки, похожие на замысловатый танец, не входили в число обязательных упражнений утренней зарядки, но сейчас были необходимы для того, чтобы согреться и прогнать остатки сна.

Затем Миша облился холодной водой и докрасна растер тело мохнатым полотенцем. Заглянув в палатку и разбудив Фому, он совершил довольно далекую прогулку бегом. Назад в лагерь возвращался не торопясь, ощущая приятную бодрость во всем теле-

Занималось чудесное солнечное утро. Такие рассветы — свежие, искрящиеся, с крепким запахом осени — бывают только в октябре. Тайга купалась в дымчатом голубоватом тумане, но он уже таял, редел, открывая вымытые, сверкающие от инея стволы елей.

В лагере готовились к завтраку.

Из-под крышки закипевшего на костре чайника вырывался пар. Фома, надув с важным видом щеки и пыхтя, будто выполнял очень трудную работу, лил в котел с кашей подсолнечное масло.

Миша с большим удовольствием наблюдал эту мирную привычную картину.

Он сдержанно поздоровался со всеми, а Насте погрозил пальцем: «Не забывай, мол, я еще на тебя сердит», потрепал по шее Чалого, угостил его черным хлебом, затем подсел к костру и осведомился у Фомы, что тот видел во сне.

— Тут увидишь, — буркнул Фома. — Столько за ночь перетерпел, не дай бог! Только под утро и уснул-