— Едва ли. Но сам я должен знать. Я должен знать, каким человеком был Давид. Хищным зверем, который не задумываясь наносил удар? Или одним из тех, кто стремился к своей цели, чего бы это ни стоило? Или все стремления ничтожны, и даже величайшие из нас подобны песчинкам, которые уносит ветер?

— Несчастный человек, — сказала Эсфирь.

— Давид? — спросил я.

— Нет, ты. — И она поцеловала мои глаза.

Я же отправился к дому дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, что находился в Верхнем городе, неподалеку от строящегося Храма, и попросил аудиенции.

Слуга проводил меня к Иосафату; тот сказал, что рад видеть меня в добром здравии и поинтересовался, удачным ли было мое путешествие в Аэндор.

— Мой господин, — отвечал я, — исторические исследования подобны длинному пути детей Израиля через пустыню: взбираешься на один бархан — и видишь пред собой следующий.

— Однако путь их в конце концов завершился, и с вершины горы Нево Моисей, наш предводитель, увидел землю обетованную с ее реками и полями, виноградниками и деревнями.

— Слова моего господина подобны бальзаму для покорного слуги. И тем не менее мне часто кажется, что мы ходим по кругу.

Лицо Иосафата омрачилось.

— А может, по кругу ходишь ты, Эфан, ибо рыскаешь в слишком уж многих направлениях?

— Если и так, мой господин, то лишь потому, что уста, что могли бы дать мне совет, затворены печатью молчания. Но ведь и царь Давид был человеком многосторонним, посему и исследования должны идти по многим направлениям.

— Мысли царя Давида всегда были направлены только на одно, — заявил Иосафат. — Все эти годы, что я знал его, он стремился быть угодным ГОсподу, дабы создать это царство.

Я поклонился и сказал, что именно на этом должен быть сделан акцент в Хрониках царя Давида; однако имеются еще некоторые сомнения и неясности, которые могут исказить великий образ и которые необходимо прояснить, дабы избежать недоразумений в будущем.

— Сомнения и неясности? — прищурился Иосафат. — В отношении чего?

— В отношении кончины царя Саула и роли, которую сыграл в ней Давид.

Мне вдруг вспомнились люди, которые поплатились жизнью за более безобидные высказывания, которым отрубали голову, а тело прибивали к городской стене; я подумал также о своих близких, которые могут лишиться кормильца.

Иосафат усмехнулся.

— Ну и что же сомнительного в кончине царя Саула?

— Вполне возможно, что у моего господина и нет никаких сомнений. Господин мой видел все собственными глазами, слышал собственными ушами и не зависит от чужих слов.

— Ты забываешь, Эфан, что членом царского совета стал я лишь годы спустя.

— А разве не осталось живых свидетелей, — спросил я, — которых можно было бы пригласить в царскую комиссию по составлению Единственно Истинных и Авторитетных, Исторически Точных и Официально Признанных Хроник об Удивительном Возвышении и так далее, так, как Иорайю, Иахана и Мешулама, официально допущенных рассказчиков историй и легенд, которым было приказано явиться?

— Один найдется, — согласился Иосафат. — Это Иоав, сын Давидовой сестры Саруи, который был у Давида военачальником. Боюсь, однако, что мы немногое сможем от него узнать, ибо его сотрясает смертельный страх, он превратился в выжившего из ума старика, бормочущего всякую бессмыслицу.

— А если мне пойти к Иоаву и попытаться поговорить с ним с глазу на глаз в стенах его дома?

— Я бы не советовал делать это. — Иосафат развел руками. — Не хочешь же ты поступить вопреки воле Ванеи, сына Иодая, который глаз не сводит с Иоава? Я думаю, разумнее будет поискать ответы в бумагах Сераии, писца царя Давида, которые хранятся в царских архивах.

Я поблагодарил дееписателя за добрый совет и за терпение. И, добавив, что я — всего лишь недостойный пес, которого хозяин удостоил своим расположением, удалился.

Поутру я отправился в царские архивы, помещавшиеся в конюшнях, которые в свое время были построены для коней царя Саула. Там я обнаружил писцов Элихорефа и Ахию, сидевших за столом и игравших в кости. Перед Ахией лежала кучка монет, несколько колец, браслет, пара элегантных сандалий из египетской кожи и одежды из дорого полотна; Элихореф же был в одной нижней рубахе и лихорадочно нашептывал, обращаясь к костям:

— Эх вы, племянники урима и тумима, оракулов, косточки блаженства, почему вы покинули меня в беде? Посмотрите на этого Ахию, ангелочки, посмотрите на богатства, которые нагреб этот человек, подобный прыщу на лике человеческом, мерзавец и лоботряс, жиреющий за царский счет! Почему вы не хотите упасть, как угодно ГОсподу? Почему следуете повелению Велиара, владыки зла? Ну же, дорогие мои, не откажите! Лишь один удачный бросок! Не губите меня, как Каин погубил Авеля, а явите свою истинную благородную сущность радетелей за бедных и опоры униженных. Я вверяюсь вам, я поставлю на вас свою рубаху, последнее, что у меня осталось. Не дайте мне отправиться голым и босым по улицам Иерусалима, служа посмешищем для дев израильских и оскорбляя взор старух. Подарите мне удачу, пусть выпадет тройка, или семерка, или дюжина!

И Элихореф, сын Сивы, зажал кости между ладонями и стал трусить их, обратив свой взор к небесам, к ГОсподу Яхве, творцу мира и всего того, что в нем есть. Наконец он бросил кости — выпали двойка и четверка. Элихореф забарабанил кулаками по своей голове. Он проклинал солнце, излучающее свет, проклинал отца, породившего его, и паршивого барана, из рога которого вырезаны кости; брат же его, Ахия, на которого ни эти заклинания, ни эти проклятия не произвели ни малейшего впечатления, протянул руку и потребовал:

— Рубаху!

Сердце мое преисполнилось сочувствия к Элихорефу. Я сообщил Ахие, что пришел по совету дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, дабы отыскать кое-какие документы и записи, для чего мне понадобится помощь и его брата, который, конечно же, не может приступить к работе в голом виде.

Ахия швырнул своему брату рубаху и сандалии. После чего, покачав головой, сказал, что удивляется Иосафату. Неужели дееписателю неизвестно, что в архивах господствует полный хаос и найти в них что-либо невозможно? Ахия указал на стойла, где в кошмарном беспорядке были свалены глиняные таблички и бесчисленные свитки из шкур.

— Это еще ничего, — добавил он, — ты увидишь еще сараи, которые то ветер засыпает песком, то дождь поливает водой.

Я начал подозревать, что Иосафат послал меня сюда лишь для того, чтобы учтиво от меня избавиться, и спросил Элихорефа и Ахию, знают ли они об архивах Сераии, писца царя Давида, и где эти архивы, ежели таковые действительно существуют, могут находиться.

Братья подтвердили, что слышали о таких архивах; Элихореф предположил, что они находятся в третьем стойле первого ряда с правой стороны конюшен; Ахия же утверждал, что в шестнадцатом стойле третьего ряда справа; разгорелся спор.

Я спросил:

— Но неужели нет описи бумаг, хранящихся в архивах?

Оба согласились, что иметь такую опись было бы весьма желательно; а Ахия даже слышал, что она должна быть составлена, как только архив разместится на постоянном месте в верхнем этаже Храма, который повелел возвести мудрейший из царей Соломон. Элихореф же заявил, что человек предполагает, а БОг — располагает; вот прибудет из Египта новая партия лошадей для царя, которых поместят в конюшни, тогда видно будет, чем вообще все это кончится; после этого оба снова погрязли в споре.

Я предложил все-таки поискать архивы Сераии, писца царя Давида; Элихореф с Ахией поднялись и пошли со мной, причем Элихореф выбрал первый ряд стойл с левой стороны конюшен, Ахия — третий ряд с правой стороны, а я — второй посредине. Мы рылись в глиняных табличках и кожаных свитках, и поднялись столбы пыли, подобные столпу, взметнувшемуся пред детьми Израиля во время их пути из Египта через пустыню. Но если дети израилевы, пережив множество лишений, все же достигли земли, обещанной им ГОсподом, то ни Элихорефу, ни Ахие, ни мне так и не удалось разыскать архивы Сераии. И когда колени наши уже дрожали, руки болели, а сами мы покрылись потом, пылью и паутиной, мы прекратили поиски, а Элихореф, с трудом поборов приступ кашля, заявил: