— Может, и не договоритесь, — отрезал наместник, — посмотрим. Транспорт — вопрос сложный. Государственные железнодорожные перевозки страдать не должны.

— Кто ж на автомобиле золотом да с брильянтами чего далеко повезёт! — рассмеялся Гныщевич. — Он же не для того сделан, а для прогулок увеселительных…

— Я уж понял, — рассеянно отмахнулся наместник, прерывая дальнейшее многословие. — Нет у меня больше сил тут в духоте париться. Вердикт мой таков: прерывать деятельность завода я пока что причин не вижу. Работайте, выпускайте. Посмотрим на ваши успехи. Штат сотрудников расширять запрещаю…

— Это как же! — возмущённо перебил Гныщевич.

— На расширение производства потребуется дополнительная санкция. Пропуски работников за пределы Охраны Петерберга остаются в силе, но, напоминаю, распространяются только на этот завод — поймают где-нибудь далеко, последствия будут и их, и вашими. Следите за своими людьми сами. Образование-то у вас, господин Гришевич, есть?

— В Академии обучаюсь.

— Очень полезно в автомобилестроении… Мой прогноз — долго вы не продержитесь. Не вы лично, не воспринимайте как обиду, а всё ваше предприятие. У вас ведь и счетовод юн, я не запамятовал?

— Один юн, да-с, господин Придлев.

— Это сын Придлева, Лария Придлева? — наместник сокрушённо покачал головой. — То-то он обрадуется. В общем, субъективно я вам рекомендую взять себя в руки и подходить к делам серьёзнее. А впрочем, воля ваша — расцветёте слишком буйно, наверняка возникнут сложности с санкционированием вывоза товара в другие города. Экономика, — наместник щёлкнул пальцами, после чего шагнул к двери. — И, господин Гришевич, раз уж вы столь юны, а я умудрён некоторым опытом, позволю себе дать вам на будущее совет. Чарка водки в качестве взятки — это несерьёзно.

Вышел он быстрым шагом, всё-таки кивнув Драмину на прощание. Гныщевич выбежал следом. Драмин же так и остался в состоянии некоторого остолбенения: это какая-то сценка из отцовского кукольного театра была, а не настоящий разговор. Сейчас бы как раз и следовало пригубить водки, но без дозволения начальства (ха!) Драмин не решился.

Начальство вернулось в свой кабинет через полчаса — уверенным шагом, со шляпой на голове и полным облегчением на лице. Собой оно вернулось. Гныщевич закрыл дверь на ключ и воззрился на Драмина, будто ожидая отметки экзаменационной.

Драмин был не из тех, кто много мучается неловкостью и такими вот «социальными условностями», а потому высказался честно:

— Хорошо, что Валов не видел. Я-то переживу, а вот он бы тебе больше никогда руки не подал. Или, что хуже, совсем бы перестал принимать тебя в расчёт.

Гныщевич почему-то удивился.

— О чём ты, дитя?

— Валов такой. Если кто падает в его глазах в чём одном, он и по другим вопросам становится предвзят.

— Всё равно хорошо работает, леший сын, — Гныщевич спокойно прошествовал за свой стол и уселся в кресло. — И врёт складно, ежели надо. — Он вздохнул, помолчал и кивнул Драмину на стул напротив. — Всё ещё не понимаешь? Все-то вы не понимаете… Не переживай, дитя, сейчас объясню.

Он вынул из графина пробку, лирически сжал в пальцах, прищурился сквозь неё на огонь камина, а потом вдруг протянул Драмину.

— Всё в этой жизни, mon garçon, зависит от взгляда на вещи, и взгляд сей всегда преломлён. Как этой пробкой. Вот перед нами есть человек, которому лучше не врать, а скрыть свои тёмные замыслы, des mauvaises свои idées, нужно. Как не врать? А вот предложить ему такую пробку, чтобы он сам на сторону смотрел. — Гныщевич опёрся локтями на стол, внушительно придвигаясь к Драмину. — Уж ты-то, дитя, знаешь, что наш завод намеревается выпускать не только автошки для покататься, не только ювелирные «Метели». «Метели» — замечательная продукция, cela va sans dire, но Метелин не видит того, что видит наместник. Вся хитрость, весь куш — в авто, на которых можно будет перевозить товары на большие расстояния, а вовсе не графьё всякое по городу. В больших, крепких авто.

— Только это запрещено, — вставил Драмин. — Монополия государства…

— Это не приветствуется, — поправил Гныщевич. — Да, государство хочет оставаться транспортным монополистом. Чтобы все возили только их железными дорогами, хочет. Но европейская двуличность мешает им это прямо запретить, а потому наша первая обязанность — двуличностью воспользоваться. В этом не только деньги. В этом и влияние, и, знаешь, une bonne cause. Но для bonne нашей cause последнее, что нам надо, — это инспекции каждый месяц. Так не спрячемся. А потому тут обязанность первейшая — следующую инспекцию отсрочить.

Драмин молча внимал житейской мудрости.

— Работа наместника — любое дельное производство душить. А наша, выходит, работа — подсунуть ему такую пробку, чтобы он был уверен, что придушить-то — дело минуты. Что уверяет крепче, чем глуповатый и, главное, трусливый управляющий, а? Вот ты скажи мне?

— То есть ты это нарочно сыграл.

— За языком-то следи и за сомнениями своими! — беззлобно рявкнул Гныщевич. — Сыграл, конечно, того, кто его усыпит да успокоит. J'ai calmé его attention.

— И приятно такое играть? — с сомнением поинтересовался Драмин.

— Нет. Противно. Нос ему подкоротить хотелось до дури. Но часа четыре мне противно ломать комедию, а потом год приятно не иметь лишнего внимания. Меня такая сделка устраивает.

Гныщевич удовлетворённо откинулся на кресле. Хикеракли бы наверняка сказал что-нибудь в духе того, что, мол, не так уж и устраивает, раз немедля захотелось кому-нибудь свою затею растолковать и сомнения развеять.

Но Драмин всё равно поймал себя на новом, усиленном уважении.

— А с обедом-то как суетился, — хмыкнул он.

— Это я переигрывал, — беззаботно пожал плечами Гныщевич, — а Валов, леший сын, прав был, хоть сам и не понял. Тут чуть меньше надо трусости и чуть больше глупости. Целый стол — это уж слишком подобострастие, да и ну как согласился бы. А один графин водки… Ну кто не знает, что наместник на инспекциях не пьёт?

— И ты, выходит, заранее знал?

— А почему, ты думаешь, стопки две? — подмигнул Гныщевич, разливая, и на всякий случай пояснил: — А потому, дитя, что это на нас с тобой двоих заготовлено.

Драмин молчаливо возрадовался, поднёс стопку ко рту, но только в последний момент вдруг сообразил, что из неё ровным счётом ничем не пахнет.

Трезвенник Гныщевич с самого начала наполнил графин обычной водой.

Петербержский декабрь — явление особое, даже, можно сказать, с культурной ценностью: пахнет в декабре так, как никогда больше, да и нигде. По крайней мере, Хикеракли был в том всячески уверен. В ноябре ещё хмарь да грязь жиденькая, и воняет соответственно — землёй и мокрыми камнями. К январю уже подмораживает да запорашивает, духа вовсе не остаётся. А под конец же декабря, когда ночи самые тёмные, а люди ещё с того не злые, когда снег ещё грязный, но уже толстый, к аромату его — нечистого городского снегу — примешивается всё, что Петерберг только умеет на тебя опрокинуть. Кондитерские, ресторации, рыбные лавки; лошади и собаки; каминный дым; иногда даже мерещилось, что и людской дух можно учуять.

В декабре нынешнего года к этой, как говорится, сим-фо-ни-и прибавился ещё и выхлоп пары новеньких «Метелей». Трезвый разум Хикеракли утверждал, что ничего такого уловить, конечно, в воздухе невозможно, но чуткий его нюх с этим был категорически не согласен. На них и не ездил пока толком никто — разве кому придёт в голову соображение по снегу-то на авто кататься? — а вот поди ж ты отделайся от ощущения.

Направлялся Хикеракли традиционно в «Пёсий двор», вот только повод у него нынче был, так сказать, нетрадиционный. Призвал его по некоему поручительству сам хэр Ройш, но о причинах желанной встречи умолчал: на месте, мол, поделится. Ну, Хикеракли человек маленький, не гордый, коли зовут — чего не удружить? А кроме того, нынче он был волен направляться на все четыре стороны, ибо первый экзамен достойно сдал, своё «удовлетворительно» в отчётную бумагу выставил и мог теперь кичиться познаниями в европейской истории XII-XIV веков.