Мысль о Скопцове на той самой службе была столь абсурдной, что из Метелина против воли выскочил смешок. Выдулся январскими ветрами из головы.

— Простите великодушно, я наверняка наскучил вам со своими исповедями, — вновь зачастил Скопцов. — Обратимся же наконец к сути дела. Если вы пожелаете, я готов обсудить с вами известные мне подробности, но в самом общем виде история такова: у графа Александра Сверславовича Метелина имелся личный охранник. Как вам известно, в Петерберге это не принято, да и в те годы принято не было — Петерберг ведь и так охраняется, а соответствующие функции при необходимости выполняют либо любые телесно пригодные слуги, либо же нанятые через командование солдаты Охраны Петерберга. Но граф Александр Сверславович Метелин экстравагантничал и утверждал, что привычку такую перенял у столичной семьи молодой супруги — и охранника своего из-под Столицы как раз и привёз. Но буквально через полгода охранник его попался при облаве на подпольных боях — знаете, была и такая в Порту… забава. А вот дальше протоколы для Городского совета и внутренние, по следам той облавы, расходятся. Первые утверждают, что попался охранник, вторые — что и господин его в так называемом зрительном зале присутствовал, — Скопцов умолк, поскольку за соседний стол усаживались какие-то накрахмаленные стенографисты. Проклятый Конторский район, даже в солидной ресторации никакого уединения!

— Господа! — повысил голос Метелин, не утруждая себя поворотом головы. — Вам не кажется, что в зале ещё немало свободных мест?

Ему и бокового зрения было достаточно, чтобы проследить за тем, как накрахмаленные стенографисты внимательно изучили все детали его туалета, задержались глазами на алмазных запонках и расшитом серебром вензеле, а после всё же нашли себе другой стол.

Расшитый серебром вензель графа Александра Александровича Метелина, леший.

— Мне мучительно высказывать вам в лицо такие вещи, граф, — вздохнул Скопцов, — но я готов утверждать, что их сиятельство Александр Сверславович откупились от Охраны Петерберга. Я отчасти представляю, как подобные махинации отражаются в бумагах.

— Я уловил, что вы имеете в виду, и без пояснений. Ещё что-нибудь?

Скопцов от его тона пошёл пятнами.

— Я мог бы, наверное, предоставить доказательства…

— Я вам верю. Продолжайте.

— Хорошо, — собрался с мыслями Скопцов. — Также я осмелюсь предположить, что на подпольные бои своего охранника привёл сам граф Метелин и даже имел с этого некоторую прибыль. Когда же начался процесс, граф Метелин — в качестве нанимателя — дал обвиняемому уникально дурные характеристики… которые вызывают закономерный вопрос, зачем же он держал столь отвратительного человека в своём доме, — последние слова Скопцов стыдливо пробормотал себе под нос. — В частности, он обмолвился, что подозревает охранника в интимной связи со своей молодой супругой.

И это Метелин уже уловил. Безо всяких пояснений.

— …И обратил особое внимание на характерную внешность обвиняемого, усомнившись, что обладатель столь ярких кассахских черт мог и впрямь с рождения носить росскую фамилию «Грибакин». Проще говоря, обвинил в использовании поддельных документов. — Скопцов с невыносимым тщанием изучал стену за плечом Метелина и бубнил как по писаному: — Что косвенно подтвердилось, когда во время применения к обвиняемому необозначенных физических воздействий тот кричал по-кассахски. И подтвердилось прямо, когда из Резервной Армии пришла бумага о том, что в соответствующий период рядовой родом с плато Кассэх действительно дезертировал по неизвестной причине. На версию о дезертирстве из Резервной Армии Охрану Петерберга также навёл граф Метелин, — пальцы Скопцова вновь сцепились в замок. — Вынесение окончательного приговора было отложено до получения ответа из Резервной Армии, но сам обвиняемый его не дождался. Пребывая под арестом в казармах Охраны Петерберга, повесился на лошадиной узде.

Метелину очень хотелось выйти из протопленной до самого потолка ресторации наружу к январским ветрам, но он так и продолжил неестественно ровно сидеть на стуле и даже зачем-то спросил:

— Почему?

Скопцов одарил его каким-то решительно непереводимым взглядом.

— Не сомневаюсь, вы за свою жизнь успели услышать несколько больше характеристик Охраны Петерберга, нежели дал вам сегодня я. И несколько больше цветистых сплетен о её зверствах. А я, граф, не слышал ещё ни одной, которая превосходила бы правду.

Правда жизни заключается в том, что неловкие ситуации, сколь бы неприятными они ни казались, — это мелочь. Раздражает, когда люди начинают дёргаться оттого, что им-де не о чем поговорить, не начать беседу и так далее. Если не о чем и не начать, зачем вообще собрались?

Плюс для упрощения беседы существуют всяческие, например, словесные и логические игры. Карты, домино, в конце концов.

Валову нравился Хикеракли за способность никогда и нигде не испытывать лишней неловкости.

Валову не нравилось, что Хикеракли любил иногда скрыться, оставив неловкость другим.

— Так вы что же, в самом деле живёте с, м-м-м, господином Гришевичем? — не без нервов спросил Сандрий Придлев, решившийся наконец-то распить с новообретёнными друзьями бальзам.

Когда он об этом всех известил, Хикеракли похлопал его по плечу и смахнул фальшивую слезу: «Моя школа, никаких академиев не нужно. Молодцом. По такому поводу предлагаю — нет, сударь, не предлагаю, настаиваю! — настаиваю на дальнейшем расширении круга общения. Путём принятия, так сказать, бальзамов на сердце».

Перспектива предложить Сандрию острый самогон, иронически зовущийся твировым бальзамом, вызывала у Валова сомнения. Тем более в общежитии, в чужой комнате. Кто потом убирать будет? Кто поведёт Сандрия, человека приличного и потому прежде ничего крепче водки не употреблявшего, домой? А вести придётся — уж способность твирова бальзама исцелить человека от навыка прямохождения известна.

«Круг общения, — ответил на это Хикеракли и, протянувшись, постучал Валову по лбу. — Соображай».

— В самом деле, с Гришевичем и живу, — лучезарно улыбнулся За’Бэй. — Будто в этом что странное есть?

За’Бэй сидел с ногами на столе, вжавшемся в стену не самой просторной комнаты между кроватями. Господин За’Бэй — Феогнид Мимнерм Анакреонт Ксенокл Букоридза-бей, какой-то турко-грек, приехавший в Академию из Европ, — и был пресловутым «расширением круга общения». «Свойский, весёлый. Щедрый, что, сами понимаете-с, немаловажно, — доверительно поведал Хикеракли Валову накануне. — Но нашему брату он дорог не этим».

«А чем?» — подозрительно переспросил тогда Валов.

«А тем, с кем делит комнату, а также приятельствовать изволит. Как подружимся с ним — мигом приобретём, что называется, от некоторых типов иммунитет. Чую-чую».

«В человеческих, а тем более бесчеловечных отношениях свойство транзитивности не работает».

«У меня заработает», — отмахнулся Хикеракли и был таков.

Валов идти не собирался. Вся эта дурная манипуляция вызывала у него наихудшие предчувствия. Познакомиться поближе с шапочным приятелем Гришевича, чтобы тот только отвязался? Во-первых, неэтично. Во-вторых, не сработает.

«Это ты зря, Коля, — заметил ему позже Драмин привычно рассудительным тоном, — это Хикеракли верно мыслит. Тут не про отношения, тут про это… право гостя. Ну сам смотри. Вот когда твой отец меня к себе с улицы подобрал, ты боялся, например, что я что-нибудь украду и сгину?»

«Первое время», — честно, но сердито ответил Валов.

«А почему ничего не сделал?»

«Отцу виднее».

«Вот, — хикераклевским жестом воздел палец Драмин. — Когда в твой дом кого-то пускают, он становится гостем. Хочешь не хочешь, у него появляются права. Следовательно, если турок-грек нас к себе пригласит, Гришевичу ничего не останется, кроме как смириться».

Валов был более чем уверен, что Гришевич от подобных теоретизаций далёк, но Сандрия Придлева разочаровать не смог. Тот целый семестр решался дать себе отдыху. А отдых — законное человеческое право, не дело ему препоны чинить. Даже если решился он только в экзаменационную неделю. Даже если на бальзам. Вот Хикеракли пусть за ним и убирает, раз такой коварный.