Но вернемся в третий класс средней большеоврагинской школы. Как известно, дети отличников не любят — «больно умные»… Правда, меня не били, скорее всего, потому, что всем классом списывали у меня решения задач, но всяких унижений, насмешек и пакостей исподтишка я наглотался предостаточно. Все это было еще полбеды, худшее началось позже, в третьем и четвертом классах. Стали делать какие-то туманные намеки насчет того, что мама моя вовсе не мать мне, а сам я неизвестно кто и неизвестно откуда взялся… Это было очень обидно, и однажды я не выдержал и набросился с кулаками на Петьку Зипунова. Он был гораздо сильнее меня, и наверняка мне бы здорово попало, но тут неожиданно появилась Лизавета Родионовна.
— Это он, это Ершов начал! — закричали толпившиеся вокруг ребята. Лизавета крепко взяла меня за ухо (да, такие педагогические приемы тогда практиковались, во всяком случае, в нашей школе) и отвела в свой кабинет. Забыл сказать, что к тому времени она стала директором школы.
— Ты еще и драться будешь? Мало всего, еще и драться… — сказала она, не выпуская моего уха, когда мы оказались наедине. Я понял смысл ее слов следующим образом: мало того что ты всем действуешь на нервы, еще и драку затеял…
— Он сказал про мою мать, что она… что я родился неизвестно от кого. Он хочет сказать, что моя мама…
Лизавета выпустила мое ухо, села на лавку, заменявшую директорское кресло, и неожиданно предложила мне присесть рядом. Некоторое время она молчала, переводя невидящий взгляд с книжного шкафа на портрет Сталина и обратно, а потом, словно решившись, заговорила:
— Зипунов не хотел оскорбить твою маму, он не это имел в виду, а… — Она снова помолчала, подбирая слова. — Тут в деревне вот что про тебя говорят… Не знаю, стоит ли тебе рассказывать, но ведь если ты не будешь знать, то может еще хуже получиться. В общем, так. Когда отца твоего забрали в армию, Варвара уже была на шестом месяце, наверное. Всех мужиков забрали, работать некому, кроме как бабам… женщинам, я хочу сказать. Ну и Варваре доставалось, конечно, даром что беременная. С этим не считались. Рожала она у себя в избе. Роды принимала бабка Бормычиха, она у нас одна повитуха на три деревни. Не в больницу же ездить… И вот говорят люди, что Варвара-то родила мертвого. Но никому ни слова не сказала, а лежала дома, болела после родов. А дальше вот что случилось. По железной дороге в те дни шли из Ленинграда эшелоны с эвакуированными заводами, их на Урал вывозили. Немцы их бомбили нещадно. А там, в поездах, не только станки были, но и люди ехали. И вот тут, недалеко от переезда, разбомбили состав с людьми — ужас сколько погибло. Наши деревенские ходили туда — кто посмотреть, а кто поживиться чужим добром. И было это всего через день после того, как Варвара Ершова родила. Так вот, люди говорят, что Варвара пошла туда, на переезд, и в кустах под насыпью нашла новорожденного мальчика, отнесла его домой и выдала за своего. А мертвого потихоньку захоронила. Сколько правды в этой истории — не знаю, и никто не знает. Разве что бабка Бормычиха, но она будто бы на иконе поклялась никому не рассказывать.
Надо ли говорить, какое впечатление произвела на меня эта история. Если только все было так, как они рассказывают, то получается, что я вроде подкидыша, без роду без племени, не сын своей матери и своего героя-отца, а просто приблудный пес, неизвестно откуда взялся. Мучило это меня невозможно. Первым моим желанием было бежать к маме и расспросить ее, как все происходило на самом деле. Но меня остановила простая мысль: мама ни за что не признается, что я чужой. Собственно говоря, для нее я чужим и не был — она кормила меня грудью, нянчила, растила, одевала-обувала, заботилась обо мне, помогала во всем. Конечно, я был ее сын, и ни за что она не скажет, что не родила меня, даже если это и так.
Тогда у меня появилась идея поговорить с бабкой Бор-мычихой. Может, уговорю ее сказать правду…
К разговору с бабкой-повитухой я готовился исподволь. Не то чтобы я был такой уж умный мальчик — за пределами арифметики мои умения и знания были весьма ограниченными, — но вырос в деревне и знал, как здесь принято общаться с людьми. Я воспользовался тем, что наши куры часто несут яйца в самых неожиданных местах, и потихоньку от мамы собрал с десяток свежих яиц. Потом сложил их в лукошко и с этим подарком в один прекрасный вечер отправился к Бормычихе.
Вопреки принятым стереотипам, бабка жила вовсе не за околицей в покосившейся избушке на курьих ножках, а в самой середине села, в крепком доме под жестяной крышей, дом этот построил еще ее отец. Встретила она меня не слишком приветливо, поначалу не хотела впускать в избу, долго препиралась через приоткрытую дверь, потом все же впустила, милостиво приняла гостинец и предложила сесть на скамейку.
— Ты, никак, Варькин будешь?
— Да, Варвары и Ивана Ершовых.
— Помню, помню. Отца твоего хорошо помню. Не так чтобы очень видный собой был, но серьезный парень, без озорства. Варвара правильно сделала, что пошла за него. Когда мужиков наших провожали в армию, помню, бабы воют, башка лопнет, а Варька стоит как каменная, только слезы текут. У меня сына тогда забрали. Да. Почти никто и не вернулся…
Старуха обернулась на образа и трижды перекрестилась.
— Меня Лехой звать, Алексеем, — попытался я начать разговор.
— Да знаю я. Это все Варвара… Я говорю ей: «Назови Иваном, чтоб как муж твой», а она говорит: «Он письмо прислал, велел Алексеем назвать». Так деда твоего звали. Хозяйственный мужик был. А как он погиб, знаешь? Нет? А ехал с мужиками в Шексну на рынок. Стали железную дорогу переезжать, а подвода и застряла. А тут поезд утренний. Ну, мужики повскакали с подводы и в сторону, а Алексей, дед твой, стал лошадь отпрягать, спасти хотел. Вместе с лошадью и попал под поезд. Это когда же было, не припомню? Да года три до войны, так что на свадьбе сына погулять ему не довелось. — Она опять перекрестилась на образа.
Я почувствовал, что если не прервать этот поток воспоминаний, мой визит окажется безрезультатным, а десяток яиц — потерянным.
— Я, бабушка, вот чего хочу спросить… — начал я, но она тут же меня прервала:
— Да знаю я, зачем ты пожаловал. Тут ко мне ужо приходили, спрашивали про тебя.
— Кто спрашивал?
— Ну вот, кто приходил да что спрашивал… Эдак я всю деревню перессорю. Известно, про что они любопытствуют: правда ли, что Варвара Ершова подобрала его у насыпи? Тебя, значит.
У меня перехватило дыхание:
— И что — правда?
— Вранье все это, болтают, кому делать нечего. А я сама, своими руками приняла тебя у Варвары, сама запеленала. Маленький родился, но крикливый. Да и отец твой был небольшого роста. А мужик хороший, смолоду серьезный. Ты в него пошел, не сумлевайся!
Разговор с Бормычихой успокоил меня — на некоторое время по крайней мере, — но никак не исправил моего положения среди соучеников, ведь не будешь каждому объяснять: «А бабка сказала, что все это вранье». И потом — они бы нашли десятки доводов, чтоб не верить Бормычихе. Люди вообще верят не столько фактам, сколько тому, во что им хочется верить, — с этим я сталкивался много раз на протяжении жизни. А им хотелось верить в то, что я от рождения «не такой, как все» и вообще не деревенский, а может быть, даже и не русский.
Маме стало известно о моем визите к бабке Бормычихе. Скорее всего, сама бабка рассказала. Однажды вечером, когда мы ужинали, по обыкновению, вдвоем, она завела разговор:
— Я знаю, что они тебя в школе дразнят… Не верь им, неправда все это. Не ходила я на переезд чужое добро подбирать, у меня осложнения после родов начались, я лежала, выйти в сени не могла, не то что пять верст до переезда… Я тебя родила вот на этой самой кровати. — Она показала на старую деревянную кровать, покрытую лоскутным одеялом. — Им досадно, что ты умней их, вот они и болтают. Отец твой был очень умный человек, образования только не хватало, а так… Ну а тебя я в институт пошлю. Хоть вывернусь наизнанку, а образование тебе дам. Будешь учителем или агрономом.
