— Однако я не в пехоте служил, — отдуваясь, сказал Карим, — с непривычки притомиться можно…

— Вернемся?

— Где же Аканеево?

— Обогнули они Аканеево. Во-он за тем леском деревня осталась.

— Ты-то как?

— А чего — иду!

— Перекусим тогда давай, Тимергали…

Из заплечного своего мешка извлек Карим полбуханки хлеба и банку тушенки.

— Свиная. Ешь?

— Забыл уж, как от еды отказываются.

— Ну-ну. А нашим старикам дай — умрут, а не станут свинину есть. Да?

— Было когда-то…

Вытянул Карим из-за голенища солдатскую самоделку — нож с наборной ручкой; вскрыл им банку. В каждой роте находились умельцы делать такие ножи из крепкой стали, незаменимые во фронтовом обиходе. Тимергали сам имел такой, да в госпитале заиграли. Посоветовал:

— Пойдем — финку-то в карман положи, поближе… Нас ведь тоже не с пустыми руками встретят! Хоть припугнуть…

— Я им, фашистам, во́! — И Карим, оторвавшись от еды, показал свой увесистый кулак. — Долбану промеж рогов — не вякнут! — Прожевав, снова сказал: — Мы битые, войной тертые — нас пусть боятся, а не мы их. — Подбодрил: — Другого б так, как тебя, по котелку тюкнули — мозги потекли б. А ты очухался — и не в кусты, не о себе думаешь… о колхозе! Я, брат, сам из таких: случилось что — до конца дойди и не оглядывайся, чтоб душа понапрасну оглядками не мутилась… Комбат Зворыкин, бывало, чуть что: «Гвардии старшего сержанта Рахматуллина ко мне!» Не подумай — хвалюсь будто. А этих… прищемим!

— Я помню, как до войны на сабантуе ты брал первые места на скачках… И боролся сильно.

— В тот год, перед самой войной, одноглазому Шамилю уступил. Нога подвернулась…

— Бывает.

— До сих пор обидно! Нога подвернулась, а он насел. Но тоже он, Шамиль, не из последних… да?

— Тоже… Он до меня в председателях был. И нет его уже.

— А что с ним?!

— Что со всеми бывает, когда смерть позовет? Перед весной через реку ехал он — конь провалился, под лед пошел. Как там, на реке, было — никто не видел. Однако Шамиль коня вытащил…

— Упрется если — гора!

— Упирался, видно, сильнее некуда — глаз у него здоровый от натуги лопнул, вытек. Слепого конь его примчал. Слепого да в обледенелой одежде, как в скорлупе. Кто говорит — от простуды, кто говорит — тосковал он очень, что ослеп, от тоски… но вскоре помер Шамиль.

— Молодой — и не на фронте… а выбыл из жизни!

— Долго ли…

Карим вздохнул — и тут же его лицо осветилось добрым воспоминанием, заговорил он с прежним оживлением:

— За годы войны, в сороковом, как хлеб на трудодни развозили… не забыл? Он, Шамиль, с красным флагом на передней подводе ехал. От дома к дому тот обоз двигался. Мне во двор на двух возах заработанное доставили… Гармонь была — я патефон купил. Давай, Сарвар, жене говорю, культурную городскую музыку на пластинках слушать… И велосипед купил!

— Как у директора школы…

— Вот-вот! А Сарвар себе отрезов на платья накупила и туфли на каблуках с блестящими пряжками. На фронте мне эти пряжки снились! И куда столько хлеба девать было? Все мы тогда продавали, мешками его на базар везли… И ты — да?

— Ну! С тобой же вместе на базар ездил… забыл, вижу!

— Не-ет… Пиво в ларьке пили. Я тогда первый раз попробовал, что это такое, пиво! В Суфияновку ездили — да?

— Ну!

— Эх, землячок, жить-то в своем колхозе хорошо ведь начали… Сволочь эта, Гитлер, какая только сука его родила… вывернулся на нашу голову!

— Теперь вот куда что делось… как после пожара…

— Ты же сам солдатом был, видел, какой это пожар — война! В глазах — заснешь лишь — огонь… огонь…

— А вернулся — другое теперь: работа… работа…

— Когда мы ее, работу, боялись? А в этом или не повезло нам: откуда вернулись-то!

— Лошадь бы найти.

— Не скучай, брат, на хвосте мы у них. Достанем!

Тимергали головой покачал:

— И спасибо тебе, брат, и неловко мне перед тобой. Клянусь, неловко. Втравил тебя в эту заботу… Шел бы ты домой — я же вот на пути твоем…

— Брось, — Карим хмыкнул и весело, как умел он это делать, подмигнул: — Ты мне, председатель, погоди, трудодень еще за это запишешь… Нет, сразу три!

— Пять!

— И порядок в танковых частях! Не переживай. — Засмеялся. — А Гариф мой, сорванец, ложки, говоришь, строгает?

— Да какие хорошие ложки! Сам его ложкой ем.

— Отцу-то, думаю, выстрогает тоже…

— Еще бы! Припас уже, наверно.

— А школа работает, учатся дети?

— Тут строго… смотрим, чтоб учились.

— Это вот очень правильно…

Так они — обо всем — разговаривали, быстро опустошив банку с тушенкой и съев хлеб. На том пятачке, где сидели под кустом, подогнув нижние ветки под себя, остались вмятины от их сапог и консервная жестянка. (Возвращаясь по этой же дороге, Тимергали в плывущем свете луны четко увидит все это — и пустую, тускло мерцавшую банку, и резкие отпечатки округлых каблуков…)

И опять держались за след, как за веревочку, — тянул он их за собой.

Юламановка тоже осталась в стороне — километрах в пяти. Началось сырое и бездорожное мелколесье с чахлыми березками и осинами.

Карима вновь прихватил нутряной кашель. Он держался за тонкий ствол березки, и она дергалась и билась вместе с ним…

Теперь приходилось остерегаться — место было глухое. Шли, хоронясь за деревьями. Смеркалось. Из-под ног курился слабый туман, сгущался, заполняя лесок сизой мглистой дымкой.

— Логово шайтанов здесь, — пробурчал Карим. — Птиц — и тех не слыхать.

— Какие птицы вдали от жилья!

— Есть такие — лесные…

И внезапно совсем невдалеке раздалось конское ржанье.

Илдуз!

Прошли метров двести — триста уже наугад, не различая следа, — засветился во мгле огонек.

Ступали тихо, как в разведке: чтобы не плескалось под ногами, ветка не хрустнула…

Обозначились очертания кривобокой, со сползшей крышей избушки, или, пожалуй, амбара, через дырявые стены которого струился неровный красноватый свет.

Илдуз, распряженная, со снятым хомутом, была привязана за повод к тарантасу.

Заскрипела дверь, кто-то выглянул из нее, прислушался — и снова ушел внутрь. Дверь не притянул: падал из нее узкий светящийся прямоугольник… Илдуз перебирала ногами, вскидывала голову, тревожно всхрапывала.

— Ты рывком растворяешь дверь, даешь мне вскочить — и сам следом! — прошептал Карим, стянув с плеч лямки вещмешка. — Не теряться… Ну… бегом!

И они рванулись вперед.

И получилось, как было задумано.

— Руки вверх, курвы! — закричал Карим, — Ни с места!

Застигли врасплох: молодой — в черной шинели со светлыми пуговицами — скреб ложкой в чугунке; пожилой держал над огнем, голенищем вниз, сапоги. Маленький костерок почти бездымно горел на железном листе, обложенный вокруг камнями.

Сапоги выпали из рук пожилого, один из них угодил на угли, взбив крутящееся облачко горячей золы и огненных искр.

Тимергали, сжимавший палку, встретился взглядом с молодым — и глаза того потерянно метнулись туда-сюда… Однако, не увидев серьезного оружия у них, он ощерил мелкие зубы в трусливо-нагловатой усмешке, произнес, медленно опуская руки:

— Чего пугаете, мужики…

— Руки! — крикнул Карим.

Тот не опустил их совсем и уже не приподнял, как были: остались они вздернутыми на уровне груди.

Здесь, как считает Тимергали, который тысячу раз потом восстанавливал все в памяти, дали они с Каримом промашку.

Замешкались.

Надо было этих уложить ничком на пол, скрутить руки за спиной…

Надо было, во всяком случае, делать что-то не так…

А они замешкались!

В наступившей тишине со свистком — плохой грудью — дышал пожилой.

Прохрипел он:

— Сапог…

От сапога, упавшего на угли, струился едкий дым. Тлело голенище.

Карим бросил:

— Вяжи того!

Кивком — на пожилого.

Носком своего сапога выбил из костерка горевший. Тимергали шагнул к пожилому:

— Тихо-о!

И вот тут то молодой, как мгновенно обретшая силу пружина, взметнулся телом, очутившись — из своего сидячего положения — на ногах; молниеносным ударом головы в живот сбил Карима на землю.